Боярыня Морозова
Шрифт:
– Чересчур умно! – сказала Дуня. – Пошли погуляем.
– Ну, хотя бы три мудрости надо осилить! – И Федосья прочитала: – «О ластовице и о вороне». «Ластовица с вороною о красоте пряхуся. Отвещавши же ворона к ластовице рече: «Но убо твоя красота в весеннее время процветает, мое же тело и зиму удобь претерпевает». Притча знаменует, яко крепость плоти лутчи есть благолепия». Понятно?
– Понятно, – сказала Дуня. – А скажи, какую невесту выберет наш царь, которая богатырь или которая красавица?
– Царю для царства нужна Василиса Премудрая. Зачем ему богатырша,
– Царь выберет Василису Прекрасную. Зачем ему мудрая. У него есть Борис Иванович.
Тут сестры обе засмеялись.
Смотрины
Ромашка лепестки открывает солнцу, а Москва сердце распахивает царской радости.
Государевы стольники еще только скакали по городу к дворам именитых семейств, а народ на торговых площадях уже гудел, кумекая, чья боярская дочь краше? Не краше, так милее… О мудрости тоже не забывали – не всякая царица ровня Василисе Премудрой, только ведь и сердцем можно быть умной.
Женить царя приспичило Борису Ивановичу Морозову. Дело не худое, государю восемнадцать лет, целый год по монастырям ездил, поминал батюшку с матушкой. Нынче-то уж к делам царским привыкает, по часу в день думные дьяки читают ему челобитья. Многих милует, казни откладывает: злодею злодейство замолить надо.
Сам о женитьбе Алексей Михайлович не завел бы разговоров. Но ближний боярин знал за воспитанником опасную слабость. Алексей влюбчив. Человек высокого стремления становился для царевича, а теперь-то для царя – водителем, учителем и самой правдой.
На втором году правления царь-юноша собинным другом назвал архимандрита Никона. Никон – монах, испытанный Анзерской островной обителью, подвижник суровый, беспощадный к своим грехам и к миру. Его стезя – истина.
То, что царь прилепился душой и сердцем да ведь и умом к монаху, не опасно. Монаха правителем не поставишь. Опасно утратить доверие и близость.
Жена – хорошая управа на монаха. Но упаси Боже, если невестой царь назовет девицу из родовитых семейств.
Для Шереметевых, для Черкасских, Трубецких, Голицыных, Салтыковых Морозовы хуже бельма на глазу, выскочки.
Но Борис Иванович был в радость за государя, сам вдовец, старик, ему под шестьдесят.
Стариковское счастье – молодому счастью способствовать.
Для смотрин собрали две сотни девиц. Иные имели подружек, чтоб не одиноко было в Тереме.
В домах именитых людей беготня, суета, надежды, а у Милославских в доме тихо, опрятно. И в тишине этой, в чрезмерной опрятности – полынь горечи.
Ни Марию Ильиничну, ни Анну Ильиничну на смотрины не позвали.
Илья Данилович подластился бы к кому надо, но Морозов отправил его с дьяком думным Байбаковым в Галанскую землю. Не обычной дорогой – морем. На двух опасных кораблях – так именовались военные суда. Стольнику Милославскому царев наказ предписывал приискать для тульского оружейного завода мастеров железного дела и нанять опытных в солдатском ученье капитанов, а также человек двадцать солдат, добрых, самых ученых.
Глава семьи за морем, а Катерина Федоровна из людей знатных вхожа к одной Авдотье Алексеевне Морозовой. Так ведь не судьба! Авдотья Алексеевна расхворалась хуже некуда, родню не узнает.
Анисья Никитична с Федосьей и с Дуней молиться из монастыря наведались к Катерине Федоровне.
Было, о чем попечалиться. Федосье пятнадцать лет, но, увы, на смотринах иные счастье пытают.
– Обошлось без Соковниных, без Милославских! – вздохнула Катерина Федоровна.
– Моя – ладно! Уж очень юная! – вздыхала Анисья Никитична. – А твои-то! Марии двадцать два, Анна моложе, но обе невесты, обе – на загляденье.
Женщины говорили с глазу на глаз, их дочери были в девичьей… И здесь разговор шел о царских смотринах: государь двенадцать девиц уже видел, но платка своего ни одной из этой дюжины не пожаловал.
У Анны-смуглянки глаза веселые, дерзкие. Смеялась.
– Нам же лучше! Он обе сотни погонит из Терема. Тут и наша очередь придет.
Мария чуть морщилась, но улыбалась. Лицо у нее ласковое, светлое. Губы розовые, соразмерные. Не велики и не малы. И нос тоже, не велик и не короток. Глаза серые, но серые преудивительно. Тут и печаль, и строгость, и такая тайна – поглядишь, и потянет тебя в этот омут, только хватит ли смелости подойти. Ресницы черные, стрелами, брови ровные, черные, а голова русая, как раз к серым глазам.
Мария Ильинична достала из рукава платок, голову чуть подняла, поднесла себя к окошку. Встала. Одну руку к груди, в другой платочек шелковый, с каймой. Лицо окунула в свет, ресницы опустила. Замерла.
– Вот так девицы стоят в царицыной палате, – сказала, не улыбнувшись.
– А где стоит царь? – спросила Дуня.
– Царь в щелочку смотрит! – И Анна расхохоталась. – Тайком! Тишком!
– Будь я царь, тебя бы выбрала, – сказала Дуня Марии Ильиничне.
– А кто выберет меня?! – подбежала к окошку смуглянка Анна. Выхватила у сестры платочек, подняла двумя пальчиками и тоже замерла.
Темноволосая – в отца, быстроглазая, кареглазая и такая счастливица.
– За тобой королевич Вольдемар приедет! – догадалась Дуня.
Всех насмешила. И себя.
А Катерина Федоровна и Анисья Никитична надумали дело стоящее. Пусть Прокопий Федорович ударит челом Борису Ивановичу. Поглядел бы Борис Иванович сестер Милославских. Катерина Федоровна привезет дочерей в Успенский собор. Станут у правого клироса, где света больше. Царю ведь не приданое дорого, не боярство в седьмом колене… Пусть и на дворяночек своих поглядит.
Всеволожская
Среди облаков синие прогалины. Федосье чудилось – это Москва глаза таращит от изумления. Царь назвал невестой никому неведомую Евфимию. Разговоров, шушуканий, секретов потаенных!
На обедню сестры Милославские почему-то отправились спозаранок, завернули к сестрам Соковниным. Прокопий Федорович хоть и всем в спины смотрит, с краю последний, но ведь при царе.
Федосья, ликуясь с Марией, шепнула:
– Коли не сегодня, так завтрашнего дня не позднее будет к вам гость.