Боярыня
Шрифт:
В самом деле. Я на свободе, кто знает почему, и не стоит лишний раз тыкать палкой это лихо. Я смотрела на своего малыша и радовалась жизни.
В эту ночь опять налетели моры, и хотя я не слышала, как они скребли когтями по крыше, было жутко. Наталья под магические вспышки и скрежет с улицы пыталась меня «раздоить» и негромко ругалась почему-то на светлейшего, а заодно и на дьяка сыскного приказа. Я, хоть и чувствовала досаду из-за того, что у меня не было молока, все равно хохотнула и спросила, при чем тут дьяк и светлейший.
— Ай, матушка, так моры их забери? — пожала она плечами. Может, это и была отговорка, но она меня занимала меньше всего.
Наутро я сказала себе: надо вернуться к тому, что далеко от моего материнства. Например, к убийству моего мужа, и я приказала Пимену явиться в опочивальню. Он, конечно, такого бесстыдства себе позволить не мог и гудел в соседней комнате за распахнутой дверью, но не сообщил мне ничего нового. Я намекнула на шкатулку, пропавшую из кабинета, и Пимен сознался, что и светлейший его об этом спрашивал, и с тем же результатом: была шкатулка, пропала в ту ночь, а куда — неведомо.
— А кто заходил к нам, видел ты или нет?
— Откуда, боярыня? — недовольно прогудел Пимен. — Как опосля трапезы ты к боярину зашла, так он нас, батюшка наш, всех и выгнал.
«У тебя, боярыня, спросить надо, где та шкатулка», — закончила я его невысказанную мысль и поняла, кто настоял на обыске моих комнат. Сдались бы они что светлейшему, что дьяку. Я тебе бороду-то выдерну, как только мне разрешат ходить, козел.
Но, может быть, и светлейший, и дьяк плохо искали?
Одно я выяснила: я зашла к мужу в кабинет после трапезы, и посторонние при нашем разговоре были ни к чему.
Явилась повитуха, вместе с Натальей и Марьей осмотрели меня, в который раз понаблюдали за моими бесплодными попытками накормить ребенка. Малыш — мне надо придумать ему имя! — был сыт и спокоен, но не благодаря мне.
— Ну, матушка, — Марья, переглянувшись с остальными бабами, зачем-то поклонилась мне и поправила ребенку одеяльце. — Где видано-то, чтобы боярыня кормила? А и не бывает такого. На то бабы есть.
— Но я как любая баба родила, а молока у меня нет! — прошипела я от досады.
— Да не гневи Пятерых, матушка, — упрекнула меня повитуха. — С чего у тебя молоко будет? Кабы было, я бы в сомнениях изошла, боярыня ты или баба!
— Так-то, — Марья кивнула. Я перевела взгляд на Наталью, но она, похоже. придерживалась того же мнения: у меня блажь и боярыне молоко не положено. Я покачала головой — повезло, что хотя бы с ведением родов они втроем справились, и решила не мучить ни себя, ни ребенка. Свое тело я успела уже рассмотреть: даже на фоне замеченных мной во дворце дам, не говоря уже о моих холопках, я была настолько узкокостна и тоща, что впору удивиться, как я благополучно разродилась.
В тот же день пришел доктор в сопровождении бесконечно довольного чем-то Феофана, дьяка посольского приказа. Но так как Феофана в опочивальню не пустили, несмотря на все мои распоряжения — он сам отказался бесчинствовать, — визит доктора был бесполезен полностью. Он посмотрел на ребенка, посмотрел на сына Натальи, выпучил глаза, пытаясь сообразить, как у меня оказалось два малыша очевидно разного возраста, потом что-то долго и уверенно говорил, затребовал за визит денег — я не дала, ссылаясь на приказ владычицы, — и ушел. Из опочивальни я слышала, какую характеристику в разговоре с Натальей дал ему Феофан, и была с ним совершенно согласна.
— Отродясь не видал, чтобы дохтурь лечил кого, а может, оно-то и лучше? Больным-то быть все не мертвым, дурная ты баба!
Ела я от души, так, что даже начала опасаться за нарушение пищеварения из-за вынужденной неподвижности, но молоко не появилось и к концу первой недели. Зато мне разрешили вставать, и я смогла не только походить по комнатам с сыном на руках, но и выйти в светлицу, взглянуть на подарки. Наталья рассказывала, кто что прислал — где-то с удовлетворением, где-то кривясь; предполагалось, что я отмечу, кто из бояр и дворян не раскошелился, как того требовали приличия. Мне прислали целых три расписные колыбельки, одна другой краше, ворох детской одежды — здесь я полностью пошла у гормонов на поводу и забыла про все остальное часа на три, — меха, мед, орехи, ткани и пряжу, резные ларцы и пуговицы. Пелагея и Анна ворковали над моим сыном, лежащим в колыбельке, под внимательным присмотром Натальи. Как бы то ни было, она не сводила с ребенка глаз, даже когда я спала. Я опасалась, что ее надолго не хватит, что организм возьмет свое и она заснет беспробудно, но Наталья развеяла мои сомнения, хотя и иначе их поняла.
— Что ты, матушка, кабы я дите хоть одно без пригляда оставила, быть мне битой до полусмерти! Да хотя и холопское дите пестовать, а вон оно же ровно и боярское! Ай, я одним глазком сплю, другим все примечаю!
Дети были спокойными. В моем представлении они должны были хотя бы изредка голосить, проявлять недовольство, но нет, стоило хоть кому-то начать кряхтеть, как сразу собирались бабы и выясняли, в чем причина плача. Я видела, что моему сыну, разумеется, внимания больше, но и ребенок Натальи не мог пожаловаться на недостаток ухода. Причину мне охотно открыла Марья.
— Матушка, ты холопчонка-то в дом взяла, — улыбаясь и перепеленывая сына Натальи, говорила она. — Поди, он боярышне-то нашей таперича молочный брат, тобой признанный. А то, я скажу, матушка, правильно. Дом-то без хозяина остался, на тебе хозяйство, а как подрастет мальчонка, вот и голова всему будет. Надобно его будет к купцу Разуваеву в обучение после отдать, он-то, Фока Фокич, сам головастый и вона какие подарки прислал! Поставщик государев, да и твой дом не обижает.
Я не строила пока настолько далеко идущие планы. У меня родилась другая идея, и я обдумывала ее, отмечая, что и купец Разуваев мне может помочь, и другие дельцы, возможно, тоже. Похожий опыт в моем мире был, и он увенчался огромным успехом. Я мысленно рисовала себе то, что хочу увидеть воочию, и, может, спала, а может, и нет.
— Грех это, — услышала я, а следом тихий плач. Тихий, но очень горький. Я открыла глаза, боясь пошевелиться, хотя и понимала, что первое, что должна — проверить, как там ребенок. — Грех какой, а выбора нет, надо…
Голос я не узнала — он был смазанный, будто кто-то говорил в трубу. В трубу?.. Я осторожно пошевелилась, чтобы не потревожить ни Наталью, которая, верная привычке или установленным правилам, спала на моей кровати, ни детей. На печи похрапывала Марья…
Голосов больше не было, но плач я разбирала, потом услышала, как закрылась дверь, а еще немного погодя что-то лязгнуло. Я вздохнула, протянула руку в колыбельку малыша. Как мне тебя назвать, мое сокровище? Может быть, Тимофей? Кондрат? Какие имена здесь в ходу кроме тех, что я уже слышала?