Боярыня
Шрифт:
Глава одиннадцатая
Отеки у меня прошли, а я взяла и нашла в этом минус: вместо удобных «портяночек» мне предстояло носить туфли-мюли, то, что я всегда считала сущим издевательством. Что в прошлой жизни, что в этой они неизменно слетали с ноги, при ходьбе громко шлепали, и если в опочивальне я плевала на приличия и ходила босиком, то в светлицу босая выходить я не собиралась: там было намного холоднее — в разы. Не носила я в опочивальне и кику; после родов Наталья торжественно приволокла мне настолько грандиозное нечто, что при виде этого произведения искусства захотелось в голос заорать.
— Как же, матушка, — обиженно заявила Наталья, — ты теперь голова дому всему?
Подобный венец — иначе не назвать — я видела в музеях и на картинах как убор женщины «самостоятельной», но вот сколько было таких? Единицы, когда ни брата, ни свата, ни дядьки, ни мужа, один наследник — и тот в колыбели. И снова мне повезло?
Больше похожая на папскую тиару и такая же, вероятно, тяжелая, монструозная кика до сегодняшнего дня лежала в опочивальне немым упреком. Сейчас я надела ее, как нельзя кстати был образ «владычицы». Шея отозвалась спазмом, в висках закололо, я вспомнила движения против ношения лифчика — как будто кто заставлял! — и обреченно вздохнула. Вот это сокровище, псевдоборцы за «свободу женского тела», не хотите примерить? Килограмм пять золота, жемчуга и драгоценных камней. И самым раздражающим был даже не вес, а жемчужная бахрома, падавшая на лоб и мешавшая видеть.
Я оставила Наталью в опочивальне, важно прошествовала в светлицу. Я ожидала, что баб и девок будет много, но на такое количество не рассчитывала и не сразу догадалась, что эти тридцать… — сорок? — холопок и есть моя челядь. Я видела их всех или почти всех, но не одновременно и, конечно, не знала их всех в лицо.
Несколько беременных. Одна — глаз у меня уже был наметан — кормящая и прокладочками, как Наталья, не пользуется. Девки — этих легко узнать по лентам. Пелагея и Анна отдельно от челяди, где-то за пределами моих покоев знакомо гундосил Пимен. Я отправила стоявшую ближе всех ко мне девку забрать у него бумаги, понимая, что он все равно сюда не войдет — по разным причинам. Одно дело, когда я была родильница, другое — сейчас, когда я вполне могу передвигаться по дому.
Важно я подошла к столу и села, отметив, что место совсем не подходящее для решения каких-либо дел и серьезных разговоров. Могу ли я занять кабинет, который принадлежал моему мужу? Как минимум для всех я опекун молодого боярина — боярышни, и хорошо, что лет до трех можно официально не давать ребенку имя, никто не спросит.
Девка с поклоном подала мне бумаги. Изучала я их долго, пристально, покачивая ступней в мюли. Вот сами хоромы — вход, трапезная, кабинет мужа и рядом такая же крохотная комнатка, вот потайная лестница, которая ведет наверх, две моих рабочих комнаты, коридорчик к опочивальне, лестница, по которой меня спускали в баню… Это то, что я уже видела. Вот какие-то покои — большие, наверное, моего мужа; еще лестница, мелкие помещения повсюду, с окнами и без окон, а это — подвал… везде надо наведаться. Удивительно, но были обозначены и печи, и воздуховоды, рука моя зависла на мгновение, но я отложила доскональное исследование на потом. Я разберусь, из какой комнаты могли доноситься голоса. И выясню, кто что задумал.
Челядь послушно ждала, я рассматривала пристройки и подсобные помещения, подняла голову, обвела взглядом собравшихся.
— Кто на дворе работает, подите ко мне.
Подошли и поклонились две женщины, замужние. Я велела рассказывать, где что размещено, что как используется. Отвечали бабы быстро, без раздумий — свинарник, птичник, лабаз, амбары, пристройка холопья, конюшня, каретный сарай. Огромный — наверное, у меня несколько экипажей, и конюшня немаленькая. По меркам наших времен я — вдова богатого аристократа, испанского или арабского, сравнивать с Северной Европой я не стала, помня их сдержанность во всем. Излишества или необходимость, и сколько стоит содержание этой роскоши?
— Здесь что? — спросила я, указав на строение, с виду каменное. — Тут печь есть?
— Гостевой домик, матушка, — переглянувшись с подругой, ответила одна из женщин. — А как же, есть.
— То есть он свободен, — довольно кивнула я и сложила бумаги. После чего встала — бабы и девки замельтешили, одна Марья сидела по преклонным годам. — А ну, кто хоть раз младенца рожал, по ту сторону, кто не рожал — по эту. Фроська, ты пока к нерожавшим иди.
Однако, с изумлением подумала я, увидев, что добрая половина моих девок заняла место рядом с рожавшими. У челяди настолько свободные нравы или насилие здесь в порядке вещей?
— Иди сюда, — поманила я одну из девок. — Рассказывай. Давно родила?
— Так с год уже как, матушка, — она подошла, но не близко. — Поди, боярин-то, батюшка наш, меня еще опосля за распутство высечь велел.
— Снасильничали тебя или сама? Ну, что молчишь?
— Ну, Гашка? — проскрипела Марья. — Отвечай матушке, коли спросила. Али стыд зенки застит?
— Сама, кормилица, сама, матушка, — поклонилась Гашка. Марья довольно заметила:
— А то! Похотливый грех одно, оговор — другое! — и она встала, поклонилась мне тоже: — Ты, матушка, баб да девок не слушай, коли кого оговаривать станут. Как Справедливым молвлено? «Нет греха пуще оговора».
В самом деле? Я изо всех сил постаралась не улыбнуться. И если я поверила, что челядь следует этим заповедям, то так же искренне была убеждена — власть имущие полагают, что религия дана им, чтобы управлять всякой чернью. Так было, есть и будет во все времена и во всех мирах. Но, может, это и была причина, что никто не оговорил меня прямо и что я до сих пор на свободе?
Да, в моем мире оговор тоже считался грехом, поэтому до смерти — до признания — доносчиков и пытали. Ничего для меня еще не закончено, рано мне наслаждаться материнством и огромным хозяйством. В любой момент все может пойти наперекосяк с результатом плачевным, но закономерным.
Марья. Я задержала на ней взгляд. Старая повитуха сейчас очень опасна, пока Наталья бдит и сама смотрит за моим сыном, не подпуская к нему никого, но вечно так продолжаться не может, и Марья легко может выявить наш обман.
— Баб рожавших, — торжественно объявила я, — повелеваю тебе, Марья, обучать искусству повивальному. И как за младенцами ходить. В гостевом домике обустрою родильный дом, и будешь там баб наших и чужих принимать. Как купец Разуваев придет, явишься ко мне и доложишь, что тебе надо. Ткани, веревки какие, снадобья и колыбельки.
В светлице повисло молчание. Бабы очень хотели обменяться многозначительными взглядами, но опасались моего гнева. Марья, которая не боялась уже ничего, спросила:
— А что ходить-то за ними, матушка, за младенцами-то? Помрет, так помрет? Чай, не бояре!
— Что ходить? — переспросила я. — Научить мать пеленать. Кормить. Если молока нет — придумать что-нибудь… — Что придумаешь, когда у меня у самой молока нет? — Да вон кормилиц посадить, — я указала рукой на бабу, у которой молоко очень явно проступало через сарафан.