Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)

Федоров Владимир

И ныне Валентин Овечкин, превосходно знавший жизнь и думы народные, разговаривает со страниц книг о самом главном не только со своими возмужавшими сыновьями, но и со всеми современниками, со всеми нами.

МАГНИТОГОРЕЦ

В январе 1937 года в газете «Тагильский рабочий» было опубликовано стихотворение молодого поэта–магнитогорца Бориса Ручьева «По земле бродит зверь». Поэту вскоре привелось испить до дна горькую чашу испытаний, и он совсем забыл про это стихотворение. Но люди не забыли ни поэта, нн его стихов. И вот, более чем через четверть века, состоялась встреча поэта со своим юношеским стихотворением, пропитанным жгучей ненавистью к фашизму.

Яростный

напор стиха как бы передает негодование рабочих парней, недавно возведших свою Магнитку, парней–интернационалистов, которым до всего было дело: и до песен осажденных республиканцев Мадрида, и до мук Тельмана в гитлеровском застенке, и до зверств итальянских фашистов в далекой Абиссинии.

Если бы меня попросили назвать главную черту поэзии Бориса Ручьева, я бы, не задумываясь, ответил: неистребимая вера в трудового человека, вера в ленинскую правду. Она сказалась и в этом юношеском стихотворении. К далекому узнику Тельману обращается молодой магнитогорец:

Я клянусь: в минуту боя под огнем, свинцом и сталью — жить! В упор под зверьим взглядом, умирающим, но жить. Не жалеть последней пули, не жалеть штыка, а если раздробится штык — прикладом, сталью кованным, добить.

Рабочие парни, одетые в солдатские шинели, сдержали клятву своего поэта, дошли до чадного логова зверя. А сам Борис Ручьев, трагически оторванный от друзей–магнитогорцев, беззаветно верил в нашу победу, как те, кто сражался в уральских танках на фронте, как те, кто стоял у грозно пылающих домен его любимой Магнитки.

Пусть, хрипя, задыхаясь в метели, через вечный полярный мороз ты в своем обмороженном теле красным солнышком душу пронес.

В этом трогательно–простодушном и мужественном стихотворении удивительная вера в жизнь, в рабочий народ. Хорошо назвал светящееся, предельно искреннее творчество Ручьева критик Александр Власенко — поэзия верности.

Кто еще в таких тяжелейших условиях написал такие прекрасные стихи о русской женщине?

И каким бы злым, постыдным словом мы тебя ни заклеймили снова, как бы ревность сердце нам ни жгла, — вся, до тайных родинок знакома, в душах наших — всюду, словно дома, ты, как солнце, женщина, жила. Ты, как солнце, ярче станешь рядом, и навек из нас ослепнет тот, кто, тебе не веря, жадным взглядом на тебе хоть пятнышко найдет…

И как тут не вспомнить раннюю лирику поэта, в которой большая любовь к новорожденному городу так тесно переплелась с первой юношеской любовью, что их не разорвать.

Сад завьется, заплетется через тридцать пять годов — сколько

листьев встрепенется, столько свистнет соловьев!

Быстро они пролетели, эти «тридцать пять годов»?

Борис Ручьев родился в городе Троицке, неподалеку от будущего Магнитогорска. Потом отец, учитель, увез его в южноуральскую станицу Еткульскую. Отец, неуемный энтузиаст–краевед, заразил сына с малолетства своей любовью к уральским легендам, протяжным песням и частушкам, к сказкам. Юный Борис пил из того же волшебного ключа, что и автор «Малахитовой шкатулки» Павел Бажов.

На мой вопрос, какую самую первую в жизни книгу он прочел, Ручьев ответил:

— Стихи Лермонтова. Отец подарил…

И это знаменательно, как знаменательно и то, что молодой Борис Ручьев вернулся из южноуральских степей к месту, где когда–то родился и где теперь с друзьями стал строить молодой город. Недаром первый сборник поэта назывался «Вторая родина». У кого же он учился мастерству?

Кое–кто у нас почему–то не прочь противопоставить Владимира Маяковского Сергею Есенину как поэтов–антиподов. Какая нелепость! Ручьев оказался дальновиднее некоторых своих сверстников:

— Считаю, что настоящая любовь к творчеству этих двух разных поэтов, чудесно совмещавшаяся в душе, пленила меня, привела в город и пристрастила к поэзии.

Были, конечно, у Ручьева и подражательные вещи, вроде «Девушек–подружек». Но у него быстро «прорезался» самобытный поэтический голос. В годы нелегких испытаний он окреп, возмужал. Однако не потерял и той чистоты и звонкости, столь характерных для юного романтика–магнитогорца.

«Борису Ручьеву всегда чужда была трактовка стиха, как пестрой «толпы образов», где нет цельности и связности элементов стиховой структуры, — заметил известный литературовед, профессор Валерий Друзин. — Образность Бориса Ручьева — всегда органична… Она — свободна без пестроты, организована без принужденности, богата метафорическими открытиями без формалистического трюкачества».

Вершиной творчества Ручьева вместе с «Красным солнышком» и «Прощаньем с юностью» стала поэма «Любава», где поэт снова обратился к своей незабываемой юности у Магнит–горы, к строительным кострам первой пятилетки.

До чего ж это здорово было! Той же самой осенней порой как пошла вдруг да как повалила вся Россия на Магнитострой. Обью, Вологдой, Волгою полой, по–юнацки баской — без усов, бородатою да длиннополой, да с гармонями в сто голосов. …А вокруг только степь на полмира, тусклым камнем рыжеет гора, да навстречу идут бригадиры, комитетчики да повара.

В прологе очень ярко, сочно, с хорошей улыбкой нарисована встреча бывшего сельского парня Егора, героя поэмы, с железным наркомом товарищем Серго. Эта встреча стала доброй большевистской школой для молодого бригадира, отнюдь не собиравшегося жаловаться обеспокоенному наркому, но сказавшего ему правду:

Это верно! Живем тут с прохладцей… Так и я ведь мужик, а не спец!..

С любовью рассказывает поэт о ленинской простоте и прямоте наркома, желавшего все увидеть своими глазами. Удивительно зримо нарисовав портрет Серго Орджоникидзе, автор говорит о его требовательности к хозяйственникам и постоянной заботе о рабочем человеке.