Божьи люди. Мои духовные встречи
Шрифт:
И в глазах их начинаю читать мысли:
“Гляди-ка, Святейший-то улыбается… Значит, еще дышать- то можно, стало быть!”
И легче, легче становится им, бедным, загнанным.
А Святейший все приближается и все сильнее им улыбается. Лицо его обрамлено рыжею бородою.
И когда он подошел уже совсем близко, я увидел, как лица моих соседей тоже улыбались, но еще очень, очень немного.
“Вот только теперь, — пронзила меня мысль, — им что-нибудь можно сказать, теперь они стали способны слушать: душа оттаяла. А там,
И понял я, что сначала надо пригреть грешную душу — и уже после выправлять. И Святейший мог это: он очень любил этих грешных, но несчастных детей своих. И любовью отогрел их.
И понял я, что раньше и невозможно было говорить с ними (мне), а потому и не нужно было. Потому мы и молчали в избе. И подивился я великой силе, какую имеет любовь!
Святейший приблизился. Кажется, мы — во всяком случае я — поклонились ему в ноги. Вставши, я поцеловал у него руку. Она мне показалась мягкою, пухлою.
Я впервые представился ему, как епископ. Но странное дело: он не придавал этому никакого значения, будто не замечал меня. Это показалось мне даже прискорбным. А вся любовь его направлена была к этому скорбящему, подавленному простонародью.
Наконец, не выдержав, я решаюсь обратиться к нему с безмолвным вопросом (без слов, а сердцем, но его сердце чует, о чем я думаю):
— Владыко! Ну что же нам делать там (за границею)? — то есть по вопросу о разделении Церкви между митрополитом Антонием и митрополитом Евлогием. — Куда же мне идти?
Он сразу понял вопрос, но, по–видимому, ничуть не заинтересован был им, даже, скорее, прискорбно ему стало. Улыбка, сиявшая доселе, исчезла.
Я ждал ответа… Какого? Можно было сказать ему: иди к м. Антонию, или, наоборот, к м. Евлогию, или что-либо в этом стиле, вообще по поводу разделения… Но ответ был совершенно неожиданным, какого никак не придумать:
— ПОСЛУЖИ НАРОДУ…
Вот какие поразительные и неожиданные слова сказал мне Святейший: ни о митрополитах, ни о разделении, ни об юрисдикциях, а о службе народу… И именно народу, то есть простонародью… Недаром в избе были одни лишь мужики (и мой отец, бывший крепостной крестьянин)…
И не сказал “послужите”, а в единственном числе: “послужи”. Это относилось ко мне лично. И тогда вдруг мне стало ясно такое толкование слов патриарха:
“И чего, вы, архиереи, ссоритесь между собою? Разве дело в вас? Ведь вопрос — в спасении народа, и именно простого народа. Спасется он, все будет хорошо, — не спасется, все погибло. Что могут генералы без солдат?”
И вдруг весь спор из-за власти поблек…
Теперь от меня требовался ответ…
И — к стыду моему! — я почувствовал и трудность, и скучность серой работы среди этого простонародья, с которым я молчал в избе. Какое-то искушение овладело мною, и я, точно подневольный раб, решил сделать попытку отклонить крест…
— Владыко! — “говорю” я сердцем. — А мне предлагают архиерейское место!
И что-то представилось мне в виде огромного храма: я — в мантии… Поют… Но храм пустой… Иду к алтарю…
Но Святейший вдруг сделался грустным: и в его взоре я прочитал:
— Неразумные вы, неразумные! Ну что пользы в архи- ерействе, если некому служить? Ведь не народ для архиереев, а архиереи — служители Божии для народа…
И мне стало очень стыдно… И я уже готов был бы взять свои слова обратно, но — увы! — поздно: они были сказаны. Тогда патриарх добавил:
— Ну уж иди к Антонию…
“Ну уж” — то есть из двух худших путей (по сравнению со служением народу) выбирай сравнительно лучший…
А потом что-то упомянуто было о монастыре, далее — что-то забыто… в тумане… Конец — не виден…
Патриарх исчез.
Я оказался в доме (может быть, в той же избе, не знаю).
Гляжу: лежат св. мощи Иоасафа Белгородского, покрытые пеленою… Я подхожу к ним приложиться. А за мною идет архиепископ Владимир (в Ницце). Знакомый мне священник о. А. (в Х–ве) открывает пелену. Гляжу: святитель лежит, как живой. Я приложился и говорю архиепископу Владимиру:
— Смотрите, смотрите, святитель — живой.
И отошел к изголовью. А св. Иоасаф протянул руку назад и ласково похлопал меня по правой щеке.
Видение кончилось.
Я проснулся.
Таков был сон. Прошло после того несколько месяцев. Я читал одному знакомому этот сон (записка-то потерялась). И вдруг мне пришел вопрос:
— А по какой связи здесь оказался святой Иоасаф?
Я посмотрел заметку времени, когда видел сон, и оказалось, это было или под день св. Иоасафа или в день его памяти (4 сентября ст. ст.). Поразительное совпадение.
Это еще больше укрепило меня в мысли, что сон не случайный. Я послал его к старцам на Афон; оттуда мне ответили:
“Сон знаменательный!” — но подробностей не объяснили…
Я же понял его в том смысле, что мне нужно ехать в Россию — “служить народу”.
И собрался… И уже почти дали мне разрешение… И вдруг митрополит Евлогий (с ведома коего я тайно хлопотал) прислал умоляющее письмо: отказаться “во имя Господа Иисуса Христа” от поездки, чтобы “не было соблазна” эмиграции, и обещал меня здесь устраивать как-то (архиерейское место?).
Я остановился не перед “эмиграцией”, а перед именем Божиим… И по телефону ответил, что должен послушаться… Он поблагодарил меня…
А я вышел в сад подворья Сергиевского и… разрыдался горько: отказался “служить народу”[259].
И доселе всегда скорблю, когда вспоминаю о том. Нужно бы дня три молиться, и ответ, вероятно, был бы иной…
Из “Записок епископа” Часть II
Хорошие люди. Вместо предисловия