Божий Дом
Шрифт:
— Что нам, по-вашему, делать? — спросила охрана у Рыбы.
— Я не знаю, — сказал Рыба. — Толстяк?
— Я никогда ничего подобного не видел, — сказал Толстяк. — Одно я знаю наверняка: доктор Поцель ведет себя чрезвычайно странно.
— Это очень странно, — сказал Легго, когда я уселся в его офисе, который по их мнению был самым безопасным для меня местом, — да, очень странно… — И он уплыл куда-то через окно, туда, где находятся ответы на странные вопросы. — Я хочу сказать, ты же не угрожал убить, нет, конечно нет! — его смущение превратило фиолетовую родинку во что-то поистине страшное.
— Как я мог, сэр?
— Именно. Это невообразимо.
—
— Выкладывай, — скаазал он, готовясь к еще одному потрясению.
— Мне кажется, что доктор Поцель болен.
— Болен? Частник Дома болен, Рой?
— Переработал. Должен отдохнуть. А кто нет, сэр? Кто нет?
Шеф замер, удивленный, а потом просиял и нашел решение:
— Именно, а кто нет? Кто нет? Я скажу доктору Поцелю, что ему надо отдохнуть, как и остальным. Спасибо тебе, Рой, и продолжай стремиться.
— Стремиться? К чему?
— К чему? Ну… К наградам. Да, продолжай стремиться к наградам.
Я чувствовал себя отлично. Возможно, даже превосходно. Единственное, что вызывало во мне намек на сожаление — я выступил в одиночку, без Толстяка и Бэрри, тех, кто утверждал, что заботятся обо мне, на кого я рассчитывал.
17
Ярость довлела над тем Уотергейтским мартом и многие Великие Американцы дали выход эмоциям. Джейн До вздулась от введения антибиотика Ассоциации ветеранов, начав с пискливого пука, замеченного следящим с секундомером Толстяком, а затем, когда мы все наблюдали, разразилась яростной какафонией пуков, а затем жидким пердежом, перешедшим в то, что казалось потоком стула из тонкой кишки. Ричард Никсон, вздувшийся от власти и сомнений, начал с тявканья, когда Судья Сирика представил его неназванным начальником Уотергейтских Мальчиков, которое перешло в яростный пердеж на национальном телевидение, убедившем практически всех Великих Американцев ненормальной реакцией и параноидальными сентенциями в его несомненной вине. Мы все вздохнули с облегчением, так как независимо ни от чего, Никсона будут пинать и над ним будут смеяться еще достаточно долго. После Вьетнама, это было как раз то, в чем нуждалась страна: президент настолько лишенный изящества.
В Городе Гомеров терны давали выход ярости, как и все в стране. Первым сломался Глотай Мою Пыль. Придавленный своим собственным садо-мазохизмом, он не выдержал. Он объявил ООП на всех гомеров у себя в списке, которых теперь вел его студент. Эдди же про гомеров говорил только, исходя из вопроса: «Смогу ли я им сделать сегодня больно?» и «Некоторые хотят вас уничтожить, а некоторые — нет, лучше бы они определились.» Его студент не выдержал давления и начал следовать извращенным идеям Эдди и, однажды, когда особенно упрямая гомересса начала кричать: «ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ!», они одолжили форму и появились в ее палате, представившись: «Да, мадам, патрульный Эдди и офицер Кац к вашим услугам.»
— Зачем вы над ними издеваетесь? — спрашивал Толстяк.
— Потому что они издеваются над нами, — отвечал Эдди, — они поставили меня на колени, слышишь? НА КОЛЕНИ!
В день, когда у его жены начались схватки, все пошло наперекосяк. Когда она родила, Эдди появился в больнице, одетый в свою байкерскую атрибутику: шлем, ботинки, отражающие солнцезащитные очки и кожаная косуха с надписью:
серебряными буквами на спине. Он принес фотоаппарат со вспышкой и отправился фотографировать своих гомеров «на память». Отделение начало распадаться на части. Перепуганные гомеры вопили. Отделение начало звучать и пахнуть, как зоопарк. Представители всех иерархий примчались посмотреть на происходящее, а мы обнаружили Эдди сидящим в гримерке, улыбка от уха до уха, читающим «Роллинг Стоун». На все вопросы он отвечал: «Они меня сломали. Я — ООП». Позже он спросил, не кажется ли мне его поведение неоправданным, и, вопреки своему суждению, думая, что сказал он, когда я долбился в дверь лифта, я сказал:
— Неоправданным? Ха! Я думаю, что они это полностью заслужили.
— Он сошел с ума, — сказал я Толстяку.
— Да. Иллюзии. Параноидальный психоз. Это ужасно для наблюдателя. Ну что ж, Баш, они должны дать ему отдохнуть.
— Они не могут, — сказал я. — Его некем заменить.
— Всем нужен отдых, — сказал Легго Рыбе, когда они спорили о том, что делать с Эдди. — Абсолютно всем. Посмотри на несчастного доктора Поцеля. Я скажу Эдди, что ему нужно отдохнуть, как и всем остальным.
— А кто будет за него работать? — спросил Рыба.
— Кто?! Да все остальные. Все мои парни будут помогать.
На следующий день Эдди отсутствовал на обходе, а когда я ему позвонил, сообщил:
— Я — ООП на какое-то время. Простите, что сделал это с вами, парни, но Легго не пустит меня назад в Дом. Он считает, что еще чуть-чуть, и я бы убил одного из гомеров, а Дому пришлось бы отвечать в суде. Возможно, он прав.
— Да, — сказал я, — признай, ты был к этому близок.
— Все-таки было бы неплохо, согласись?
— Это незаконно. Как младенец?
— Ты имеешь в виду гомерессу?
— Гомерессу?
— Ага, гомересса: недержание мочи и кала, не в состоянии ходить или говорить и спит ночами в пеленках. Гомересса, палата 811. Не знаю, как она, так как они не пустили меня в Дом на нее посмотреть.
— Они не разрешили тебе посмотреть на собственного ребенка?
— Да. Я сказал, что хочу ее сфотографировать, и они забрали у меня камеру, так что я теперь ООП от собственной дочки-гомерессы.
Рыба заявил нам с Хупером, что они с Легго посовещались и нам придется заполнить дыру, оставленную уходом Эдди, и мы будем дежурить через день в нашу последнюю неделю в Городе Гомеров, но к нам будет особый подход.
— Господи, — простонал я, — надеюсь, не снова самые тяжелые?
— Нет, — сказал Рыба. — Особое отношение!
Особое отношение заключалось в том, что наша команда пропускала одно из новых поступлений во время дневной смены. Звучало неплохо, но, оказалось, что, пропустив поступление днем, в три утра нас будили, чтобы принять гомера, переведенного из Больницы Святого Нигде через Взрывоопасную Комнату приемника в Город Гомеров, благодаря заботе Марвина и Пуловеров. Через ночь этот специальный подарок в три утра стал худшим в нашей жизни. После недели этого особого отношения я, Умберто и Хупер были почти такими же сумасшедшими, как Эдди. Тедди сдался первым. Его язва вновь проснулась. Бормоча что-то о «болях» или «лагерях», он ушел. [175]
175
Cramps — неприятные ощущения. «Camps» — лагеря. Напомню, Тедди пережил Холокост.