Божий Суд
Шрифт:
Валерий, объявивший мне об этом, смотрел на меня с любопытством.
А я судорожно попытался вспомнить, хоть что-то, за что меня бы с благодарностью помянули бы на грешной Земле. Но чем больше я размышлял о прожитой жизни, тем меньше у меня оставалось надежд припомнить хоть что-нибудь, достойное называться добрым поступком. И не потому, что я был каким-то необыкновенным злыднем, просто все хорошее, что я кому-либо делал, было настолько естественно, что похваляться им было так же нелепо, как тем, что просыпаешься по утрам или тем, что ешь, когда голоден.
Об этом я и сказал:
— Высокий суд, прежде чем говорить о себе, я хотел бы рассказать о других. Пользуясь предоставленной возможностью, я бы сначала хотел попросить за других.
В прожитой мной жизни были случаи, когда мне бескорыстно
Что же касается меня, то я, пожалуй, откажусь от своего права на защиту. Не потому, что меня не волнует моя судьба и мне безразлично, как со мной поступят. Просто я не могу вспомнить ни одного поступка, доброго поступка, который я делал бы именно по своей доброте. Да, я уступал место в общественном транспорте людям пожилым и женщинам с детьми на руках, но не потому, что это было моим душевным порывом, а потому, что так было принято в том обществе, в котором я жил. И вежливым и пунктуальным я был по той же причине. Поэтому, если и делал я что-то достойное для других, так это потому, что придерживался общепринятой морали и внушавшихся мне сызмальства заветов божьих, а вовсе не потому, что мне хотелось сделать добро людям. Почему я и считаю, что нет никакой моей заслуги в том, что я делал что-то хорошее. Я отказываюсь от защиты.
Защитил меня Валерий. Перед своей речью он прикрыл лицо руками, а когда ладони опустил, передо мной стоял другой человек, чем-то похожий на писателя Чехова. По-моему, даже в пенсне. Он покашлял в кулачок и, чуть картавя, начал свою речь:
— Высокочтимый суд, позволю обг-г-атить ваше внимание на то, что наш подсудимый ничего для себя не пг-г-осит.
После этой высокопарной фразы я понял, кого он мне напоминает — адвоката времен царской России. И тут я сразу его раскусил. Валерий прошел четвертый свой этап, связанный с развитием творческих данных, видимо, как театральный актер. Отсюда вся его страсть к смене облика. И его можно было понять. В этом потустороннем мире у душ обслуживающего персонала было не так много развлечений. И, меняя свои маски, Валерий нашел себе своеобразную отдушину. И суровый Жеглов, и добродушный адвокат — это просто роли, которые он пытается хорошо сыграть.
Я уже не скорбел о том, что он был ко мне так строг. Тем более, что на его месте точно также должен был поступить и я.
А Валерий тем временем продолжал распинаться о моей скромности. Бросив картавить, он незаметно перешел на деловой тон и будничным голосом сообщил о тех фактах, когда я действительно оказался добр к окружающим. Не скажу, что их, этих фактов, было так уж много, и не стану расписывать конкретно, в чем они заключались, но они были. И на правой чаше весов действительно появился мешочек из кожи. Сначала он был невесом, а потом стрелка под его воздействием заскользила вверх и, поколебавшись, застряла строго посередине — на граничной черте.
Я же в этот момент почувствовал облегчение. Именно так — физически. Входя в этот зал, я чувствовал какую-то тяжесть в плечах, какой-то груз давил на меня сверху, а теперь я вновь приобрел необыкновенную душевную легкость. И я понял почему. Все мои грехи, все мои дела лежали там, наверху, на чашах весов. Сейчас результат оценят и мне вынесут вердикт…
И опять, как оказалось, я поторопился. Я услышал бы вердикт, если бы был на этом суде новичком, но я был избранным третьей категории и Высший суд должен был оценить еще и то, как я выполнил задание.
Валерий, принявший более привычный мне облик, вытянул вперед левую руку. Из ничего в его руке появились листки бумаги. Я не видел, что на них было написано, но меня осенило: это были
— Высокий суд, вот то, что успел сделать подсудимый за свою жизнь. Здесь 70 написанных им стихотворений, десяток повестей и три романа. Божественная экспертиза провела их анализ и пришла к выводу, что идеология произведений в общем-то совпадает с требованиями общечеловеческой морали и священных заповедей. В них нет пропаганды зла и ненависти. И прочитавшие их получили заряд добра и надежды на лучшее…
Я с надеждой вслушивался в слова Валерия, но вывод, который он сделал, меня огорошил.
— Но, тем не менее, я считаю, что подсудимый не выполнил возложенной на него задачи…
Теперь рукописи мои в его руке исчезли, а появился такой знакомый желтый листок судьбы.
— Он ведь так и не удосужился сочинить хоть одну мелодию и записать хотя бы одну ноту.
Оп-ля! Оказывается, моим предначертанием на Земле, моим заданием должно было быть сочинение музыкальных произведений!
Из дальнейших пояснений Валерия следовало, что я должен был стать достаточно известным композитором. Ведь мне даже дали возможность родиться в семье самодеятельного музыканта — мой отец играл на трубе в духовом оркестре. И именно он должен был дать мне толчок к изучению музыки. Но судьба полагает, а жизнь располагает. Получилось так, что намаявшись с приобщением к баяну моего старшего брата, который добросовестно врал отцу, что ходит в музыкальную школу, а сам проводил это время с друзьями, родитель мой не захотел повторять ошибку, и решил, что меня он никуда записывать не будет. Тем более, что оркестр распался, а у него самого появилось новое увлечение- театр. Театр тоже был самодеятельный, при дворце железнодорожников, но пьесы ставил сильные, особенно для того времени, а было самое начало 70-х годов. Ставили Володина, Вампилова, Брагинского и даже как-то раз замахнулись на "Вестсайдскую историю". Может, именно это новое увлечение отца и попутное чтение качественной драматургии сказалось в какой-то мере на мне и объясняет, почему я выбрал именно путь литератора, а не музыканта? Хотя, надо признать, в юности мечталось мне все же научиться играть на гитаре, барабанах и ионике — сказывалось влияние популярных в то время ВИА, — но, напуганный рассказами приобщенных к музыкальному образованию одноклассников о нудном сольфеджио, о монотонной долбежке неинтересных детских и классических произведений под присмотром строгих педагогов, о странном наборе предлагаемых к изучению инструментов, куда входили скрипочки, флейты, домры и фортепиано, вместо тех, что меня интересовали, я все же не решился направить свои стопы в ближайшую музыкальную школу.
Однако желание творить, заложенное внутри меня, все же сказывалось. И в том же возрасте отрочества я начал сочинять стихи.
Этим грехом страдают многие, но потом переболевают и становятся приличными людьми. А я же, терзаемый даром творчества, несмотря на лень стал еще и пописывать прозу. А тут еще наука не стояла на месте — начался компьютерный бум. Процесс литературного творчества заметно облегчился. Нет, не в смысле, что придумывать новые сюжеты стало легче. Отнюдь. Но техническая сторона: печатать рукописи, править тексты да и оформлять их стало намного проще и удобнее. Я забросил ручку и сел за клавиатуру. Может, я при своих талантах и в литературе бы мог добиться известности, но существовавшая тогда система издания книг мне в этом явно препятствовала.
Чтобы тебя кто-то прочел, надо было унизительно долго и настойчиво пробивать лбом двери литературных редакций и издательств, расположенных, как правило, в столице. Я же жил хоть и в большом городе, но слаборазвитом в литературном плане. Там можно было заниматься бизнесом и производством, но в культурном плане это было провинциальное местечковое болото. Две с половиной редакции, одно- единственное книжное издательство, замшелый союз писателей и бесконечная борьба за денежного спонсора — вот и весь литературный процесс. Я уже было собирался умереть в безвестности, поскольку годами биться головой о дубовые столы издателей мне не хотелось. Но тут наш многострадальный мир опутал Интернет, и я понял, где может жить мой читатель. И он действительно нашелся. Уже по истечению первого года мои произведения, размещенные в сети, прочитало больше тысячи человек…