Божья кара
Шрифт:
Наверно, это была их самая счастливая поездка – по пустынной зимней дороге, в Симферополь, к московскому поезду. Они явно опаздывали, Саша гнал машину на предельной скорости, а они, расположившись на заднем сиденье, пили из громадного пакета красное каберне и закусывали захваченными в дорогу холодными котлетами все из того же «Камелота». И, не сговариваясь, словно по заранее задуманной уловке, тянули время, останавливались у каких-то магазинчиков, делали вид, что им необходимо купить нечто важное, совершенно необходимое в дороге, а, войдя в магазинчик, сквозь
– Опаздываем, ребята, – стонал Саша. – Опаздываем!
– Успеем, – благодушно отвечали они в легком уже хмелю от красного сухого вина каберне, которое в тот декабрь продавали в Коктебеле в красивых упругих пакетах с маленькими краниками возле самого дна. И когда один из них держал пакет на весу, второй, приникнув к кранику, всасывал в себя тоненькую струйку красного сухого вина каберне.
И когда машина вылетела на вокзальную площадь города Симферополя, когда они увидели, что состав стоит на первой платформе и уже с вещами бросились к вагонам, Света вдруг вспомнила, что забыла в машине кошелек.
– Да на кой черт тебе этот кошелек, если мы сейчас с тобой едем в обратную сторону! – заорал Саша.
– Там же билет на поезд! – соврала она с такой искренней убежденностью, что Саша просто вынужден был вернуться, открыть машину, и Света нашла там наконец свой кошелек. А когда они догнали Андрея, тот вдруг хлопнул себя по лбу...
– Боже! Я же забыл тормозок!
И он вернулся, и Саша снова открывал машину, они впопыхах искали кулек с камелотовскими котлетами и, конечно же, не нашли.
– Вы же все съели по дороге, – чуть слышно простонал Саша.
– Действительно, – фальшивым голосом согласился Андрей и побрел, подневольно побрел к платформе. А поезд в это время, а поезд в это время, а поезд в это время – о, счастье! – медленно-медленно тронулся в сторону Москвы. И проводники захлопывали двери, провожающие суматошно махали руками, а отъезжающие, раздавив о немытые стекла зареванные свои морды, пытались что-то там важное втолковать им напоследок.
– Беги! Успеешь впрыгнуть! – закричал Саша и, схватив сумку, бросился к раскрытой еще двери проплывающего мимо вагона. Но Андрей оказался на пути, и Саша, наткнувшись на него, наконец-то все понял.
– Ну, вы, ребята, даете, – пробормотал он, обессиленно сев на сумку Андрея.
А ребята его не слышали.
А ребята, изо всех сил обхватив друг друга, тыкались друг в друга мокрыми счастливыми лицами.
Надо же, в этой бестолковой, глупой, влюбленной поездке Андрей и выздоровел. Как ничего и не было. Может, вино помогло, а может, все остальное.
И декабрь продолжался.
– Как протекает вживание в Коктебель? – спросила Света, прихлебывая пиво, которым их угостил хозяин этого прекрасного заведения.
– Успешно.
– Всех повидал? Всем показался? Со всеми выпил?
– Жора остался.
– Он звонил. Обещал сюда подойти.
Мимо проносились невидимые за листвой машины, за перегородкой грохотал голос Леши, звякала посудой племянница хозяина, а Андрей и Света сидели в темном углу павильона и наблюдали за протекающей мимо жизнью.
– О чем задумался, Андрюша? – спросила Света.
В разговоре с Андреем у нее установился снисходительный тон, словно переживания, выпавшие на нее этой весной, этим летом, давали ей какое-то преимущество. А Андрей, ничего не переживший, ничего не испытавший, уже этим как бы провинился и потому не мог рассчитывать на равенство.
– А знаешь, о декабре... О том самом, первом нашем декабре.
– Ничего был декабрь... Туманный, правда, ветреный, как мне помнится.
– Тебе больше ничего не помнится?
– А, кроме погоды, было еще что-то? – Света удивленно вскинула брови – о чем это он?
– Да ладно дурака валять... Мне кажется, что в тот декабрь я мог бы поступить и получше.
– Нет, Андрюшенька, – Света с силой раздавила в блюдце окурок. Она продолжала называть его Андрюшенькой, уже этим как бы показывая свое превосходство. – В тот декабрь ты вел себя настолько хорошо, что лучше вести просто невозможно.
– Даже так?
– Лучше ты мог бы вести себя позже. В феврале, марте, апреле, мае... Но и за эти месяцы упрекнуть тебя не в чем. Нормальный мужик... Ты ничего не обещал, я ни о чем не просила... Ты не совершил ничего плохого, недостойного... Просто сделал шаг в сторону. Вот и все. Перешел на параллельные рельсы. До этого мы с тобой шли как бы по одним рельсам, а после декабря пошли по разным... Которые с каждым днем все более друг от дружки удалялись. Ты уехал в многолюдную свою Москву, я осталась в безлюдном, туманном, холодном Коктебеле. После твоего отъезда перебралась из гостиницы в свою квартиру на пятом этаже... Боже, какая же она была холодная. Не только в температурном смысле слова...
– А в каком еще?
– Даже не знаю, как тебе объяснить, чтобы было понятно...
– Да напрягись уж как-нибудь, – с легким раздражением ответил Андрей.
– Не злись, Андрюшенька... Если ты все эти годы не злился, то теперь-то совсем ни к чему... Да и я уже за пределами добра и зла, я теперь неприкосновенная и потому могу быть вредной, капризной, стервозной... А в каком смысле было холодно... ты и сам знаешь, но если уж захотелось услышать это от меня, скажу... В душевном смысле, в духовном, в нравственном... Понимаешь? Слов много, но это все приблизительные слова, не окончательные...
– А Лене, говоришь, было восемь лет?
– Девятый ей шел... В августе будет девять.
– Значит, все-таки декабрь.
– Ну, а что же ты хочешь, Андрюшенька... Для нас с тобой это был крутой декабрь... Мы тогда потеряли всякую осторожность. Особенно ты.
– Почему особенно я?
– Потому – ты обязан был думать об осторожности. Я, конечно, могла кое-что предпринять потом... Спустя какое-то время... Но ты позванивал иногда, слова всякие рисковые произносил, неосторожные слова, этот злополучный декабрь поминал добрым словом... И я размечталась. И получила свое.