Божья кара

Пронин Виктор Алексеевич

– А почему в официантки не пошла?

– Липнут. Я, может, и не самая образцовая девочка, но по пьянке не люблю. Мои ребята на голубой скамейке.

– Знаю я твоих ребят. Что-то не замечала, чтобы они такие уж трезвенники были.

– Так с ними другое! – рассмеялась Наташа. – Они не липнут. С ними мы пьем.

– Как знаешь. Все. Иди. Завтра в девять, не проспи.

Наташа вышла из «Зодиака», привычно окинула взглядом площадь перед писательской столовой, увидела на парапете Амока. Махнула рукой, подходи, дескать, и направилась к голубой

скамейке.

– Присаживайся. Послушай, а как тебя по-настоящему зовут?

– Ладно... Я уже и забыл.

– Да-а-а, – удивленно протянула Наташа. – И я к Амоку привыкла. Оставайся Амоком, ладно?

– Называй как хочешь... Хоть горшком. Только в печь не ставь.

– Не обижайся. – Она положила ладонь на его колено. – Какая есть... Уже не изменишь.

– Честно говоря... Я и не хочу в тебе каких-то перемен.

– Точно? Тогда я покапризничаю немного... Можно?

– Валяй.

– Значит, так... Проходишь сейчас в эту калитку, пересекаешь парк, выходишь с другой стороны, а там в своей японской машине скучает Саша... Здоровый такой мужик...

– Знаю.

– Пусть сюда подъедет.

– Зачем?

– Нас с тобой заберет.

– Так через парк к нему пройти проще!

– Я же предупредила... Капризничаю. На кухню меня определили – там не разгуляешься.

– И это... На набережную нет выезда.

– Саша проедет. Будет колебаться – скажи, что я прошу.

– Попробую... – Амок поднялся.

– Подожди, – Наташа успела удержать его за руку. – Сядь на минутку... Не надо пробовать, Амок. Никогда не надо пробовать. Проба – это попытка, заранее обреченная на неудачу. Тогда ночью, когда ты на весь Коктебель орал с надколотыми бутылками в каждой руке... Ты не пробовал. И победил. Хочешь, я скажу тебе одну умную вещь... Только поражения бывают окончательными. Окончательных побед не бывает. Ни у кого.

– Ты хочешь сказать...

– Я хочу сказать, что все впереди.

– Хорошо, – Амок опять поднялся. – Сейчас мы подъедем.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. – Наташа легко встала со скамейки, поцеловала Амока в щечку и подтолкнула в спину. – Ни пуха!

Темная, видавшая виды «японка» подъехала к голубой скамейке через десять минут. Саша сделал круг по маленькой площади, сдал немного назад и оказался рядом с Наташей.

– Карета подана! – улыбнулся он. – Куда прикажете?

Наташа села на заднее сиденье рядом с Амоком, благодарно потрепала Сашу за ухо и откинулась на спинку сиденья.

– Старый Крым. К Грину.

– Александру Степановичу? – уточнил Саша.

– К нему, Саша. К твоему тезке.

– Знакомая дорога.

– Тогда вперед. Только заскочим на минутку ко мне, Лизку заберем. Чего ей там одной сидеть. Пусть привыкает.

– К чему? – спросил Саша.

– Ко мне... Отвыкла она от меня, редко видимся. И к Александру Степановичу пусть привыкает. В жизни все пригодится. Хотя в моей судьбе он сыграл не лучшую роль.

– Да он вроде ничего мужик, – возразил Саша.

– Именно поэтому. Уговорил меня всю жизнь принца ждать... Вот и маюсь. Но если ему удастся вот так же и Лизке жизнь сломать... Я бы не возражала. Коктебельскую жизнь надо ломать, если хочешь выжить.

Странные слова произносила Наташа, чувствовалось, что с Сашей она на эту тему говорит не первый раз. Амок ничего не понимал в их разговоре, да и не пытался, знал – всему свое время. Была в нем уверенная в себе невозмутимость, которая позволяла не задавать лишних вопросов, не лезть со своим интересом, любопытством, желанием показать какую-то свою причастность. И до сих пор такое его отношение к Наташе себя оправдывало.

Не доезжая до рынка, Саша свернул налево и через полсотни метров остановился. Наташа вышла, бросив за собой дверцу, нырнула в уже знакомую Амоку калитку и через десять минут вышла с худенькой девочкой лет десяти – светлые волосенки, голубые глазенки, но выражение лица у нее было суровое и даже какое-то неприступное. Наташа посадила дочь на переднее сиденье, сама села на заднее, к Амоку.

– Знакомьтесь, – сказала Наташа. – Ее зовут Лизетта. А по-нашему, Лизка. Да, Лизка?

– Да, – ответила девочка, не оборачиваясь.

Куражливое настроение Наташи, с которым она посылала Амока за машиной, как-то незаметно исчезло, и всю дорогу до Старого Крыма она просидела молча, глядя на дорогу в боковое окно. Мимо проносились редкие деревья, обочина была сплошь покрыта разнотравьем, россыпи цветов тянулись километрами, и оторваться от них действительно было нелегко.

– Хорошо сидим, – обронила наконец Наташа.

– Да и едем вроде неплохо, – отозвался Саша.

– Как там у них сегодня, приемный день?

– Вроде... Да и какая разница... Тебя пустят. Не первый раз, – ответил Саша, не оборачиваясь.

– Сегодня приемный день, – строго сказала Лиза. – Я помню.

– И что бы мы без тебя делали, – усмехнулась Наташа.

– Вино бы пили. На голубой скамейке, – ответила Лиза.

– Тебе не нравится, когда мы пьем вино?

– Нравится. Мне иногда шоколадка обломится... Мороженое.

Машина долго петляла по улочкам Старого Крыма – где-то ремонтировали дорогу, где-то рыли канаву, укладывали трубы. Наконец подъехали к неприметному домику за зеленым забором из невысокого штакетника.

– Я тоже с вами пройдусь, – сказал Саша, останавливая машину в тени деревьев. – Давно не был.

Сразу за калиткой у белой мазаной хаты стоял на постаменте черный бюст писателя Александра Грина. Сюда-то Наташа и стремилась каждый раз, когда в ее жизни происходили не слишком веселые перемены. Маленький дворик, скамейка в сторонке, дорожка, выложенная кирпичом, – обычная хата небольшого поселка в степном Крыму. Сюда и забрался когда-то Грин, спасаясь от Гражданской войны и всех тех счастливых перемен, которые затеяла новая власть. На жизнь даже в Феодосии у него не было средств, а здесь, в сельской глуши, можно было протянуть какое-то время.