Божья кара
Шрифт:
Яхта «Мурка» колыхалась в волнах недалеко от берега, красные отблески от паруса бесновались в лазурных волнах, проносились по разгоряченным лицам, а воздухе сверкали два ножа... Нет-нет, ничего страшного, это просто слова из песни. Да, в воздухе сверкнули два ножа... Пираты затаили вдруг дыханье, все знали атамана, как вождя и мастера по делу фехтованья...
А ветер дул в распахнутые двери, в распахнутые судьбы, в распахнутую дыру в соседний мир...
Слова песни все произносили с каким-то нездоровым нажимом, будто клялись друг другу в чем-то, о чем нельзя говорить открыто, в чем и клясться-то нежелательно, поскольку клятвы эти хорошо слышны в потустороннем
Чего не бывает на свежем морском воздухе, на черной гальке с голубыми агатовыми вкраплениями, в свете неверных и нервных бликов от алого паруса, чего не бывает, ребята...
А потом наступил вечер.
А потом наступила ночь.
И усталость.
Жора прикорнул, положив непутевую свою голову Аделаиде на колени, Андрей с Равилем полезли в воду, чтобы хоть немного прийти в себя. Слава Ложко сидел в сторонке, на возвышении, один, и чувствовались в его позе значительность и недовольство не то всей этой затеей, не то самим собой.
И Наташа с Амоком – они же у нас главные на этом берегу...
Так вот, Наташа с Амоком сидели рядом у гаснущего костра и молчали, глядя, как два поддатых, полуголых парня, команда яхты, вооружившись не то клещами, не то пассатижами, сосредоточенно выковыривали из алого паруса железные скобы, которыми он был прикреплен к парусу настоящему. Свернув кумачовые полотнища в комок, парни сунули их в черный пластмассовый мешок для мусора и забросили его в небольшую кладовку. Может, когда-нибудь и сгодятся в палубном хозяйстве.
– Прошу на борт! – прокричал Саша и первым ступил на доску с перекладинами, переброшенную с берега на яхту.
По прогибающейся, дрожащей доске поднимались осторожно, помогая друг другу. Потом рассаживались на лавках в слабом свете лампочки на мачте. Странность, какая-то неловкая странность была во всем этом. Ни радостных, ни пьяных возгласов, ни шуточек-подковырочек, будто все по глупости ли, в дурном ли азарте совершили что-то запретное, о чем потом и вспоминать-то будет совестно.
Отчалила «Мурка» в полной темноте, и только когда вышла из-за камней Лягушачьей бухты, вдали открылись огни ночного Коктебеля.
– Неужели вернемся? – пробормотал Жора.
– А ты сомневался? – спросил Равиль.
– Да. Возвращаюсь, будто с Огненной Земли.
– А это так и есть. Мы были очень далеко.
– Могли и не вернуться? – спросила Наташа.
– Могли, – кивнул Равиль, но ничего пояснять не стал. – Мы бросили вызов, – негромко пробормотал он. – Авось простится.
Коктебельские огни становились все ближе, уже можно было различить торговую площадь, писательскую столовую, напротив которой стояла голубая скамейка, дом Волошина... К пирсу причалили удачно, без толчка, но с яхты сошли молча, и опять возникло ощущение вины, будто невзначай, сами того не желая, кощунственно прикоснулись к чему-то святому, что не только руками трогать, а на что и глазеть не всегда позволительно...
Набережная уже была пуста. И все, не сговариваясь и почти не прощаясь, разбрелись в разные стороны. Слава, махнув всем рукой, зашагал к своему «Богдану», Аделаида с Жорой свернули к магазинчику «Коктебель» – там был самый большой выбор коньяков, Равиль с Андреем зашагали прямо, не сворачивая – хотели еще посидеть в «Богеме», Саша Баранов заночевал на яхте, а Амок с Наташей свернули влево, к калитке в парк Дома творчества.
Шли молча, ладошка в ладошку. Может, чувствовали, может, понимали – не надо ни о чем говорить. Слова сейчас, любые, не просто лишние, а даже вредные. Они доверили свою судьбу собственным ладошкам, и это было правильное решение.
Шли, не оглядываясь, и не видели, не догадывались, не замечали, как у них за спиной, словно из ночного воздуха, сгустилась черная фигура в надвинутой на глаза шляпе, в длинном пальто с поднятым воротником и с широкими штанинами. Некоторое время фигура шла за ними, не отставая. Они вместе пересекли темный, без единого фонаря, парк Дома творчества, а когда впереди забрезжила освещенная улица Ленина, шедший за ними человек ли, призрак как бы потерял уверенность, пошел медленнее и, не доходя до железных ворот, у которых неотступно сидел вахтер Муха, растворился без следа.
Наташа и Амок протиснулись в узкую калитку, открыли висячий замочек на двери своей каморки, вошли и, не зажигая света, в темноте, со стоном прижались друг к другу, будто и в самом деле вернулись из долгого, а то и опасного путешествия.
Кто знает, может быть, Равиль был прав, может быть, и в самом деле могли не вернуться, может, и в самом деле сегодня случилось с ними нечто кощунственное.
С алыми парусами шутки плохи.
А что касается высокой черной фигуры в шляпе и длинном пальто с поднятым воротником, то многие в эту ночь видели ее на набережной, некоторым даже удалось рассмотреть лицо – вытянутое, с морщинами от носа ко рту. И взгляд... Вот о взгляде мнения расходились – кому-то он показался мрачным, но многие сходились в том, что взгляд был печальным, кто-то назвал его даже огорченным. Но все отмечали одну подробность – фигура уходила в узкую калитку парка и там исчезала среди деревьев и кустарника.
Слава, въезжая в ворота мимо Мухи, всегда оставлял свой салатный «Москвич» в парке, сразу у калитки. Когда он собрался в ту ночь ехать домой и включил фары, то перед ним мелькнуло нечто вроде человеческой тени. Он даже загудел, но тут же увидел, что никого перед ним нет, что дорога свободна...
– Шастают тут по ночам, – проворчал Слава, добавив еще несколько слов, здесь совершенно неуместных, и тут же забыл об этом маленьком происшествии.
Следователь Олег Иванович в полном недоумении второй час бродил по комнате, которую снимал Костя-плиточник. А недоумение следователя вызывала полная неуязвимость жилища маньяка. Аккуратно заправленная кушетка, стопка вымытой посуды на подоконнике, настольная газовая плита, баллон с газом, небольшой шкаф, в котором висели две рубашки, поношенные джинсы, в ящике – трусики-носочки. Все чистое, выстиранное, сложенное. В ящике стола несколько вилок, ложка, самодельный нож, которым не то что человека и курицу зарезать невозможно. На стене, над кушеткой, висела в рамке фотография Коктебеля с Карадагом, полоской берега и одиноким облаком в небе. Следователь знал – эти снимки продавались на набережной, и в рамках, и просто так.
Стараясь не натыкаться друг на друга, по комнате бродили два опера – старательных, серьезных и в то же время растерянных. Они осмотрели, обнюхали, ощупали и, кажется, даже попробовали на зуб все, что было в комнате.
– Ну что, мастера сыска? – который раз спрашивал их Олег Иванович, а опера в ответ лишь конфузливо отворачивались, мычали нечто нечленораздельное и снова, в который раз, выворачивали наизнанку носки и трусы, шарили в карманах джинсов и рубашек, вынимали фотографию из рамки и снова ее туда вправляли, простукивали доски пола в поисках такой доски, которая бы отодвигалась в сторону, приподнималась и вообще вела себя подозрительно. Нет, такой доски они не обнаружили.