Брачный сезон в Уинчестере
Шрифт:
— Не знаю, что и сказать. У меня состоялся — уже довольно давно — разговор с виконтом Шелдоном по поводу сына Этьена. Раймонд Шелдон действительно защищал его. Я собирался поговорить с тобой и предостеречь тебя от общения с ним, но виконт сделал всё, чтобы отговорить меня от этого. Но не отговорил бы, если бы я не видел, что молодой Монтэгю безразличен тебе.
Кора опустила глаза. Сэр Чилтон меж тем продолжал.
— Теперь я склонен думать, что, возможно, был неправ. Я пригляделся к нему — просто чтобы определиться в собственном суждении, а не опираться на чужие. Я не заметил в этом юноше той порочности, которая побудила негодяя Тэлбота на его мерзость. Молодой Монтэгю в своих суждениях довольно осмотрителен, однако, слова — пена в наши дни. Но его поступки, и тут я должен согласиться с Шелдоном, действительно, говорят о некотором благородстве, способности на чувство, может быть, даже порядочности. Мне трудно поверить уверениям Раймонда Шелдона, что сын Этьена раскаивается в своей былой распущенности, что слезы покаяния смывают грязь с души, но может быть, он и тут прав? Леди Френсис, чьи мнение и ум я весьма высоко ценю, именует этого юношу повесой и шалопутом, в то время как молодого Тэлбота она назвала мерзавцем, причём, намного раньше, чем это сделал я. Это, конечно, разница. Ты неглупая девочка и способна многое понять. Присмотрись к нему сама.
Разговор с сэром Чилтоном странно подействовал на Кору, умиротворив и раздражив одновременно. Отрадно было услышать, что сэр Чилтон изменил своё мнение о Джулиане Монтэгю и, как и она сама, теперь думает о нём лучше. Но ведь именно из-за сказанного крёстным когда-то она и отвергла Монтэгю! А теперь Джулиан Монтэгю забыл и разлюбил её.
Как всё нелепо.
Глава 31,
С планами поездки в Лондон Джулиану теперь пришлось распрощаться. Предсвадебные хлопоты, ускоренные по его просьбе, заняли две недели. Кэтрин стала женой мистера Чилтона. По счастью, ни одна свинья не перебежала дорогу свадебному кортежу, и юная миссис Чилтон отбыла вместе с мужем в Бат, где молодые намеревались провести медовый месяц.
В ожидании неминуемой смерти брата Джулиан замечал, как трясутся его руки при получении любого известия из имения, как падает сердце при любом шуме в передней. В это время было замечено и странное сближение мистера Монтэгю с виконтом Шелдоном. Сам Раймонд недоумевал — Джулиан всегда держался независимо и отстранённо, но теперь просто льнул к нему. Раймонд узнал от самого Монтэгю о смертельной болезни его брата Томаса, но это означало, что в скором времени Джулиан будет одним из самых богатых людей графства, и Раймонд вначале не понимал, почему у Монтэгю, который, как он знал, никогда не был близок с Томасом, столь померкший взгляд, столь поникшие плечи и столь убитый вид. Но в разговорах с университетским приятелем скоро проступили грани такого отчаяния, что Шелдон, который раньше никогда не щадил самолюбия Монтэгю, безжалостно высказываясь, теперь стал весьма осторожно выбирать слова, боясь даже ненароком обидеть или задеть Джулиана. В нём проснулось то, чего он никогда не замечал в себе раньше — братское чувство к Монтэгю.
Джулиан избегал общества, цепляясь за Шелдона как за якорь спасения, интуитивно чувствуя его устойчивость в бурях. Его тянуло к Раймонду Шелдону ещё с университетских времен, но при мысли, что кто-то может подумать, что он, нищий, заискивает в богаче Шелдоне, Монтэгю бесился и держался на расстоянии. Теперь же никто не мог бы сказать, что он ищет хоть какой-то выгоды в подобной дружбе. Умственное превосходство, выделявшее их с Шелдоном в университете из общей массы, сделало их одинокими, но если Шелдон жил в одиночестве как в келье, то Монтэгю нёс его бремя из эпатажа. Однако сейчас, когда крах в любви усугубился безжалостным пониманием своей жестокости к ближним, страшной виной перед братом, осознанием, что он просто просмотрел того, кто, возможно, был послан ему Богом как друг, самый близкий по крови, чьи узы он столь грубо и бездумно разорвал — в Монтэгю рушилось то последнее, что всегда держало Джулиана — его гордыня.
— Как будто злой демон измывается надо мной. Я получаю то, без чего уже научился обходиться, и тогда, когда это уже не нужно, и такой ценой, которая убивает всю радость обладания обретённым. Я хотел его смерти. Каин, я хотел смерти брата. Но ведь я не хочу, чтобы Томас умирал, я не нуждаюсь в деньгах и не хочу наследства ценой его смерти. Или я лгу себе?
Раймонд Шелдон, как мог, успокаивал его.
— Вы просто хотели быть первым, чтобы ни перед кем не склоняться. Всё остальное — производные. Я уверен, что вас никогда не унижали, — но вы чувствовали себя униженным, вам ни в чём не отказывали, — но вы считали себя обделённым, вас любили, — но вы ощущали себя ненавидимым. Но это фантомы гордыни. Таким же фантомом было и ваше желание смерти брата. Вы не хотели гибели человека, гордыня толкала вас просто желать первородства, а реализоваться оно могло только через его смерть.
— Я уеду в Лондон…
— Сжигать мосты можно за собой, но не перед собой. Заплатить свой долг брату и отцу вы сможете только смирением и здравомыслием, а не новыми глупостями.
— Я…боюсь. Томас при смерти.
— …Боитесь, что он умрёт при вас?
Джулиан закрыл глаза и кивнул.
— Поезжайте. Он и должен умереть при вас, Джулиан.
— Хотите сказать, что я заслужил…
— Это не кара, но вразумление… Поезжайте.
Смерть брата стала для Монтэгю мучительнейшим из воспоминаний. Томас скончался тихо, с улыбкой, одна его рука сжимала руку отца, другая — брата.
— Я не знаю, готов ли я к смерти… но я так отрешен от жизни, то глупо оплакивать меня. Молитесь обо мне. «Слово Его есть жизнь вечная…» — Брат говорил с трудом, умолк и умер. Лицо его просветлело. Джулиан испытал странное чувство — не только смертной тоски от утраченного, но и чего-то иного, необретённого, точнее, даже неосмысляемого, что прошло вдруг рядом, завораживая и пугая одновременно.
Брат оставил ему папку, в которой было лишь одна страница. «Умираю я с одним лишь сожалением, Джулиан, брат мой, что не успел и не сумел я в моей краткой жизни обрести в тебе брата. Но уповаю, что смерть моя примирит тебя со мной. Не скорби обо мне. Мы не знали друг друга, и моё понимание твоего сердца затруднено. Кто ты? Какой ты? Поздно и спрашивать. Я корю себя за слабость тех попыток сближения, которые предпринимал при жизни. Теперь, когда ты заступишь на моё место, мне кажется, сердце твое смягчится, и ты будешь достойным помощником отцу и заместишь ему моё отсутствие. Сделай это, Джулиан…» Строчки плыли в глазах Джулиана, в висках стучало. Близость смерти ударила его, обесценив то, что ещё было значимым, но эти простые строки вошли в него последней — ножевой — болью.
Сэр Этьен не мог успокоиться после смерти сына, Джулиан же чувствовал мутную непреходящую горечь и такую скорбь, что её ощутил даже отец. Он попытался выпихнуть сына из образовавшегося вокруг них смертного круга. Имением в последний год никто не занимался, и дела были в некотором упадке. «Займитесь этим, Джулиан», попросил отец. Тот на удивление быстро разобрался с делами, навёл идеальный порядок в счетах, но отвлечься удавалось только днём, ночами Джулиан плохо спал или видел кошмары. По счастью, из них ушла рыженькая плачущая Хетти. Но то, что пришло, было не лучше. Мимо него проносили тяжелые гробы, он то и дело застревал сапогами в зловонной грязи, пытаясь выбраться, хватался за гробовую повозку, та выволакивала его из грязи и влекла на погост…
Джулиан предложил отцу отремонтировать Монтэгюкастл, привести в порядок службы. Может, завершить огораживание? Тот, видя, что Джулиан просто не знает, куда себя деть, поддержал его, и с новым удивлением наблюдал, как набранные рабочие снуют, как муравьи, по двору, как носится и отдаёт приказания сын, как мелькают гружёные телеги и подводы с гранитными валунами, привезёнными из соседней каменоломни. Джулиан хотел сохранить фасад дома, напоминавший древнюю крепость, ему нравилась его горделивое величие и солидность, он заменил двери — на ещё более массивные, сумрачного мореного дуба, приказал обложить фундамент гранитом, из него же выложили ограды, закрывшие службы. Он перепланировал двор, изменил петлю подъездной дороги, разбил цветники, маленький родник был огорожен валунами, за домом из остатков гранита выложили беседку, установили во дворе новые скамьи и фонари. Отец, оглядев преображённый дом, не мог не отдать должного безупречному вкусу Джулиана, его деловой хватке и умению организовать работу, но сказать об этом сыну не пришлось — тот уже занялся огораживанием, уезжал утром, возвращался в сумерках.
Потом Джулиан решил расширить комнаты, переделать интерьеры, и отремонтировать парадную лестницу, на что ушло две недели препирательств с декоратором, когда же всё было сделано по желанию Джулиана, служанки и лакеи в изумлении осматривали новые апартаменты, в которых классическая строгость интерьеров сочеталась с простотой и удобством. Комнат стало меньше, но дом внутри приобрел странные пропорции готических замков. Опытный строитель, приглашённый Монтэгю, с удивлением отметил, что молодой хозяин безошибочно, чутьем, восстановил изначальный вид дома, убрав позднейшие пристройки и стены. Джулиан считал, что древность придает всему отпечаток того благородства, которой не возмещают ни роскошь, ни богатство, ни фантазии моды. Отец был в немом восторге, ему понравилось, что сын не забил дом новомодными безделушками, а, напротив, отдаёт предпочтение благородной старине. Сэр Этьен не мог не признать, что за два месяца Джулиан сделал больше, чем Томас за восемь лет. Сам Джулиан за это время, восстанавливая величие родовой вотчины, усилием воли отодвинул смертный круг.