Брак по-эмигрантски
Шрифт:
Вечером, когда я ложилась спать, папа подошёл ко мне, как всегда, сказать «Спокойной ночи!»
— Что это? — нахмурился он, увидев около моего плеча два огромных синяка.
— Это меня Галина Николаевна ущипнула за нашего Карла Маркса. Папа, ты точно знаешь, что он — еврей?
— Точно знаю. Спи, не волнуйся! Спокойной ночи!
Обычно утром мы с папой вместе выходили из дома, переходили через дорогу и шли в разные стороны. Я — в детский сад, папа — на работу. В этот день папа неожиданно пошёл вместе со мной.
Войдя
— Здравствуйте, — сказал папа, — Карл Маркс — еврей, а я — судебно-медицинский эксперт, и видеть кровоподтёки на теле моей дочери больше не хочу. Договорились?
Лицо у Галины Николаевны покрылось красными пятнами.
— Договорились, — прошептала она и глазами ущипнула меня ещё раз.
Так я впервые почувствовала себя еврейкой…
Когда моему младшему брату было пять лет, он катался на своём трёхколёсном велосипеде и наехал на прохожего. Брат слез с велосипеда и сказал:
— Дядя, простите меня, я нечаянно!
— Ух, ты, еврей паршивый! — ответил прохожий.
Расстроенный брат пришёл домой, рассказал всё, как было, и спросил:
— Папа, а как он узнал?…
… А трудно быть папой, верно?…
… Когда моей дочке было пять лет, я обронила при ней фразу «Моё еврейское счастье!»
— Мама, какое у тебя счастье? — переспросила дочка.
— Ты о чём? — не сразу поняла я.
— Ну, ты только что сказала, что оно у тебя какое-то не такое.
— Ах, да, — спохватилась я, — я сказала «еврейское».
— А что это «еврейское»?
— Это значит, что я — еврейка, поэтому счастье у меня еврейское.
— А я? — недоверчиво посмотрела на меня дочка.
— Ты тоже еврейка, мы все — евреи.
Дочка на минуту задумалась и тут же нашлась.
— Вы, может быть, евреи, а я — ленинградка!
Я вспомнила, как когда-то спорила с папой и хотела быть шатенкой, обняла дочку и вздохнула.
… Да, папой быть трудно, но и мамой не легче!
ДОЧКА
Папы у меня никогда не было. То есть вообще-то он был, но ушёл от нас очень давно. Судя по рассказам тех, кто его знал, детей он не хотел и со всех своих жён брал обещание не рожать. Однако ни одна из них слова не сдержала, поэтому у моего папы было много жён и ещё больше детей.
Насколько мне известно, мама, выходя замуж, тоже детей иметь не собиралась, но, когда вопрос стал ребром, делать аборт категорически отказалась. Но папин ультиматум или он или дети — мама выбрала меня. Когда мне исполнился год, папа ушёл со словами: «Я тебя предупреждал» и больше никогда не приходил.
В детском саду, а потом в школе, я очень хотела иметь папу, чтобы он меня качал на качелях и играл со мной в «морской бой». Но в третьем классе, когда Танька Коновалова пришла вся в синяках и рассказала про своего пьяного папку всякие ужасы, я очень обрадовалась, что живу только с мамой.
Мама говорит, что папа был очень красивый, как Ален Делон. От Делона меня лично тошнит, у него мёд с лица капает, но маме когда-то он очень нравился. Те, кто знают моего папу, до сих пор утверждают, что я — это вылитый он.
Своего папу я увидела только раз, когда мне было двенадцать лет, и мы собрались уезжать в Америку. Мама привела меня в парк, и я побежала на качели, а мама остановилась с каким-то мужчиной, и они стали разговаривать. Я подошла к ним, чтобы позвать маму меня покачать. Мужчина меня не видел, он говорил маме:
— Дашь кусок — отпущу, уедешь. Скажи спасибо, что не пять.
— Мам, кусок чего? Хлеба или мяса? — спросила я. — Вы голодный? Хотите конфетку?
— Это твой папа, — сказала мама.
Я отдёрнула руку с протянутой конфеткой и недоверчиво посмотрела на мужчину.
— И ничего я на него не похожа, — пробурчала я.
Мужчина, то есть папа, позеленел.
— За эту сцену ещё тысячу заплатишь, — мстительно произнёс он, не глядя на меня, повернулся и ушёл.
«Почему мама считает его красивым, — подумала я, — барсук какой-то!»
Больше я никогда своего папу не видела. Мы уехали в Америку и жили с мамой так весело и интересно, что мне никто другой не был нужен.
В Америке я после окончания школы поступила в колледж, нашла себе небольшую вечернюю подработку и так закрутилась, что дома меня почти не было. По будням мама уходила на работу на цыпочках, стараясь меня не разбудить, а вечером я приходила домой, затаив дыхание, потому что мама уже спала. Виделись мы, в основном, по выходным.
МАМА
Уезжать из страны, где прожито сорок лет, очень страшно. Впереди — абсолютная неизвестность. Всё, что знала раньше, казалось смешным и ненужным. Мне было жалко бросать нашу пусть маленькую, но очень славную и уютную квартиру в центре, до слёз горько, может быть навсегда, расставаться с друзьями, как в пропасть делать шаг во всё новое — язык, профессию, быт. Но в то же время именно это предвкушение новизны манило и зазывало, как голос сказочной сирены в океане.
Что я оставляла за спиной, кроме друзей, работы и квартиры? Развод, унижения, слёзы и жуткое ощущение безысходности.
Новая жизнь в Америке представлялась мне чистой тетрадкой из детства, открывая которую, думаешь, что всё теперь будет по-другому — правильно и красиво…
Незаметно, в хлопотах и заботах прошли первые два года жизни в Нью-Йорке. В нашем районе по-английски почти никто не разговаривал. Я, правда, поначалу, пробовала использовать свои знания хотя бы в магазинах. Но как-то раз мне было сказано: