Брак по-эмигрантски
Шрифт:
— Женщина, не морочьте голову, не прикидывайтесь, говорите по-русски!
С тех пор в своём родном районе я говорю только на родном русском языке. На нашей улице нас с дочкой все знают.
Главное в Америке — улыбаться.
— Здравствуйте! — улыбка.
— До свидания! — улыбка.
— Вы приняты на работу! — улыбка.
— Вы уволены! — улыбка.
Как бы ни сложились обстоятельства, в Америке мы все должны улыбаться широко, беспечно и, желательно, белозубо.
Когда после окончания курсов по программированию я первый раз пришла устраиваться на работу, от одного слова
— Хай! — приветливо улыбнулся он.
— Хай! — поздоровалась я, храбро улыбаясь и умирая от страха.
Бородач задал первый вопрос. Я хотела что-то сказать, но с ужасом поняла, что проклятая улыбка судорогой свела скулы, будто приклеившись к губам. Вместо ответа я по-идиотски улыбалась.
Бородач улыбнулся ещё шире, приветливей и похлопал меня по руке.
— Не надо так волноваться! Приходите в другой раз.
Я попятилась к двери, храня примёрзшую улыбку, которая оттаяла только на улице. После двух-трёх попыток пройти интервью испуг прошёл, и, бойко отвечая на вопросы, моя улыбка означала: «Ну, спроси меня что-нибудь ещё!»
Когда, наконец, я, к великой радости, нашла работу и вместо фудстемпов — продуктовых талонов, которые выдают безработным в качестве пособия, начала расплачиваться деньгами, вся наша русская улица искренне оплакивала мою глупость и непрактичность:
— Женщина, что вы наделали! У вас же девочка растёт! Так хорошо была устроена на пособии! Зачем вы это над собой сделали?
— Спасибо за сочувствие! — улыбалась я, не вдаваясь в объяснения о том, что самое большое счастье в Америке — это жить и работать по-человечески, то есть честно получать свою зарплату не бояться проверки со стороны налоговой службы.
Итак, я пришла на первую работу и поток английского, приправленного специальными терминами, завертел меня, закружил, и я с разбегу, порой, влетала в разговорный тупик, переставая разбирать, о чём шла речь. Обычно первая стадия в преодолении языкового барьера — когда уже можешь сказать, но не очень понимаешь что говорят тебе. В таких случаях на помощь приходила спасительная американская улыбка и лёгкое покачивание головой в знак согласия. «В любом случае, — утешалась я, — если с человеком соглашаешься, ему уже приятно, а дальше будет видно, разберусь!»
Мой непосредственный начальник, как принято говорить в Америке — супервайзер, огромный толстый негр Майкл, разговаривал с жутким специфическим акцентом, по которому чёрного можно опознать даже по телефону, ловко перебрасывая языком зубочистку из одного угла рта в другой, и через слово вставлял: «Вы понимаете, о чём я говорю…» то вопросительно, то утвердительно. Кроме этой фразы я ничего не понимала, но кивала и улыбалась как можно обворожительней.
Иногда я попадала впросак. Ко мне подошла директриса, важная дама, от невыносимо сварливого нрава которой страдали все вокруг. Пробормотав себе под нос что-то нечленораздельное, она вопросительно на меня посмотрела. Согласно своей излюбленной тактике, я кивнула и лучезарно улыбнулась.
— Вы не должны улыбаться и кивать! Это просто неприлично! — взвизгнула директриса. — Я завтра ухожу в отпуск и с иронией спросила вас, чувствуете ли вы облегчение от этого! Вы понимаете, что такое «с иронией»?
Я кивала, как заводная, и жалко лепетала:
— Да, конечно! Понимаю! Это ужасно! Мы с нетерпением будем ждать вас обратно! — и ещё какую-то чушь из того, что первым пришло в голову.
Подобные неувязки случались крайне редко, и я была абсолютно убеждена, что мой трюк с улыбкой работает безотказно.
К слову сказать, и сами американцы не всегда понимали друг друга и пользовались той же практикой.
Майклу по роду службы часто приходилось обсуждать технические проблемы с американцем Лу, высоким, тощим и таким бледным, как будто из него выжали все соки. Лу отличался тем, что прочёл все книги на свете и объяснялся витиевато-затейливой глубоко литературной речью, которую хорошо понимают в высоких лондонских кругах и совсем не понимают в со-всего-света-эмигрантской Америке. В переводе на русский она по-маршаковски звучала примерно так: «Глубокоуважаемый вагоноуважатый…»
Майкл и Лу — диаметрально разные социально и психологически, тайно презирали и ненавидели друг друга, а потому вечно спорили, но вежливо, тактично — чисто по-американски, то есть сладко улыбаясь после каждого предложения.
— Вы хотите сказать, Лу… — и дальше мой супервайзер в привычной для него разговорной манере, перекатывая зубочистку, пытался изложить то, что ему удалось уловить из пространных объяснений тощего Лу, не забывая при этом добросовестно растягивать в дежурной улыбке свои похожие на хорошо надутую автомобильную шину лилово-чёрные губы.
— К моему величайшему сожалению, Майкл, — снисходительно улыбался Лу тонко-бескровной щёлочкой рта, — я позволю себе представить вышеизложенное несколько по-иному. С вашего разрешения, то, что я имел в виду удостоить вашему вниманию, звучит приблизительно следующим образом…
Одна и та же фраза футбольным мячом перебрасывалась от Майкла к Лу и обратно в течение нескольких часов. Проговорив полдня ни о чём, так и не поняв друг друга, они расходились по своим кабинетам, на ходу улыбаясь всем встречным, а проблема оставалась неразрешённой.
Шло время… Однажды ко мне подошёл Лу.
— Я хочу сказать вам нечто, надеюсь, для вас небезразличное и приятное. Смею утверждать, что ваш английский язык заметно улучшился. Вы достигли в нём необыкновенных успехов!
— Лу! — удивилась я. — Но вы так редко разговариваете со мной!
— Увы, мы действительно общаемся не так часто, как хотелось бы, — согласился Лу, — но зато теперь вы понимаете всё, что вам говорят.
— Откуда вы знаете? — изумлённо спросила я.
— Во время беседы вы стали реже улыбаться! — поклонился мне Лу и улыбнулся. А я поймала себя на мысли, что давно перестала вздрагивать от телефонного звонка, и уже не напрягаюсь, когда ко мне обращаются мои коллеги-американцы, смеюсь над их шутками и даже шучу сама. Английский бесцеремонно потеснил русский и по-хозяйски обосновался на кончике языка. Началась обычная американская жизнь.