Брак с Медузой
Шрифт:
– Ничего не могу тебе сказать. Уходи, если хочешь. Я дам сдачу с твоей тысячи.
– А часто ли люди отказываются идти дальше, когда оказываются на пороге ответа?
– Не так чтобы очень.
– Ну и я не собираюсь отказываться. – С этими словами я лег на кушетку.
Он не рассмеялся, не сказал «хорошо», никак не выразил своего одобрения, просто поднял телефонную трубку и дал указания:
– На сегодня прием окончен. – Потом он направился к своему креслу – туда, откуда мне его не было видно.
И опять
– Как вы считаете, почему Дин взял меня к себе в дом, хотя я не мог делать ничего из того, что умели другие дети?
– Возможно, ты ошибаешься в этом.
– Ну нет, – проговорил я с полной уверенностью. – Я пытался. Для своего возраста я был сильным ребенком, а кроме того, умел держать рот на замке, но во всем остальном ничем не отличался от обыкновенных детей. И не думаю, что отличаюсь теперь, если не считать тех отличий, которыми меня наградило проживание с Дином и его ребятишками.
– Имеет ли это какое-то отношение к словам: «Малышу – три»?
Я посмотрел на серый потолок.
– Малышу три. Малышу три. Я пришел к большому дому по извилистой дорожке, проходящей под чем-то вроде театрального занавеса. Малышу три. Малышу…
– Сколько тебе лет?
– Тридцать три, – сорвалось с моих губ, и я тут же как ошпаренный вскочил с кушетки и бросился к двери.
Стерн рукой остановил меня.
– Не дури, или ты хочешь, чтобы я потратил впустую полдня?
– Что мне с того? Я плачу за это.
– Хорошо, как знаешь.
– Сколько тебе лет?
Я вернулся и сказал:
– Все это мне совершенно не нравится.
– Хорошо. Уже теплее.
– Но почему я сказал «тридцать три»? Мне же не тридцать три, мне пятнадцать. И еще кое-что…
– Да?
– Это о том, что Малышу три. Это я сказал, правильно. Но если подумать – голос не мой.
– Как и тридцать три не твой возраст?
– Да, – прошептал я.
– Джерри, – дружелюбно проговорил он, – бояться тут нечего.
Я понял, что задыхаюсь. Постарался успокоиться и сказал:
– Не нравится мне то, что мои воспоминания стали говорить чужим голосом.
– Видишь ли, – сказал он, – наша работа – мозгоправов, если так можно выразиться, – на самом деле вовсе не такова, какой ее представляют люди. Когда вместе с тобой я вхожу в мир твоего сознания, то есть когда ты сам углубляешься в него, мы обнаруживаем нечто, не столь уж отличающееся от так называемого реального мира. Сначала кажется по-другому, ведь каждый пациент является к нам с собственным набором фантазий, иррациональных событий и загадочных восприятий. Каждый человек обитает в подобном мире. Когда кто-то из древних сказал: «Правда удивительнее вымысла», он имел в виду именно это.
Куда бы мы ни пошли, чем бы ни занялись, нас окружают символы, предметы настолько знакомые, что мы даже не смотрим на них или же не замечаем, если и смотрим. Если бы кто-то мог в точности поведать тебе, что именно он видел и думал, пройдя десять футов по улице, ты получил бы самую искаженную, путаную, туманную и неполную картину из всех, которые тебе приходилось видеть. Никто и никогда не воспринимает окружающее с полным вниманием до тех пор, пока не попадает в подобный моему кабинет. Тот факт, что он рассматривает прошлые события, абсолютно ничего не значит; существенно другое – то, что он видит теперь яснее потому лишь, что впервые прилагает усилия.
Теперь о твоем «тридцать три». Едва ли можно получить потрясение более сильное, чем обнаружить в себе чужие воспоминания. Своя личность слишком важна, чтобы можно было позволить себе такое отступление от нее. Учти еще, что мышление закодировано, и человек способен расшифровать лишь десятую часть собственных мыслей. И вот вдруг он натыкается внутри себя на участок кода, вызывающий у него отвращение. Разве трудно понять, что ключ к такому коду ты можешь отыскать единственным способом – перестать отворачиваться от него?
– Вы хотите сказать, что я начал вспоминать… чужие мысли?
– Так тебе показалось на какое-то время, – но и это важно. Давай попробуем разобраться.
– Хорошо. – Мне было дурно. Я устал. И вдруг понял, что дурнота и усталость – только попытки уклониться.
– Малышу – три, – проговорил он.
Малышу – сколько угодно. И три, и тридцать три, и между пятью и семью. Кью.
– Кью! – выкрикнул я. Стерн молчал. – Слушайте, не знаю почему, но, кажется, я нашел дорогу, только другую. Ничего не случится, если я попробую иначе?
– Ты сам лечишь себя, – напомнил он. Пришлось рассмеяться. Потом я закрыл глаза.
А там… Лужайки только что помыли и причесали, и цветы прямо дрожали от страха, как бы ветерок не растрепал их лепестки.
Я шел вверх по дороге, тесные ботинки жали. Я не хотел идти в этот дом, но пришлось. Я поднялся по ступеням меж белых колонн и поглядел на дверь. Интересно, что за ней, но она была такая белая и прочная… Над ней, слишком высоко, располагалось окошко навроде веера, и еще два окошка соседили с ней по сторонам. Все три с разноцветными стеклами. Я ткнул дверь ладонью, тут же оставив грязный след.
Ничего не произошло, поэтому мне пришлось постучать снова. Дверь распахнулась. В ней появилась высокая худощавая служанка из цветных.
– Что тебе нужно?
Я сказал, что мне надо повидать мисс Кью.
– Мисс Кью не разговаривает с такими, как ты, – отрезала она. – Поди умойся сперва.
Тогда я начал свирепеть – я уже на лестнице пожалел, что пришел сюда, заставив себя приближаться днем к людям и все такое, однако, собрав все свое терпение, проговорил:
– Мое лицо здесь ни при чем. Где мисс Кью? Ступай-ка разыщи ее.