Брат и благодетель
Шрифт:
Но когда открыла и зажмурилась, как всегда жмурятся непосвященные, входя в зрительный зал, а потом снова открыла глаза, то увидела в дырке маленькой сцены то же самое, на что не хотела смотреть на улице: толпу обмотанных бабьими платками крест-накрест красноармейцев, мальчишек в портках с грязными физиономиями, взбирающихся на столбы, двух татуированных, выделывающих ногами кренделя под гармонику и бегающего между ними, жестикулирующего лысого человек, ее мужа.
Он кричал куда-то вверх, в глубину зала, и тьма падала прямо на нее, сконфуженно пристроившуюся в задних рядах, еще возглас - и тьму прорезало несколько лучей, ищущих друг друга, а в пересечении
Но это не произойдет, потому что он - навсегда, и стихи навсегда, и революция.
– Ты видела? Ты видела?
– бросился он к Наташе, когда репетиция окончилась.
– Хорошо, правда?
– Очень хорошо, - тихо сказала она, немного стыдясь своего аккуратного провинциального вида рядом с расстегнутой рубашкой мужа, выпущенной поверх затрапезных полотняных штанов, со всем его несерьезным обликом разгоряченного разбоем разбойника.
– Все?
– спросила она.
– Тебе можно пойти со мной?
– Куда?
– удивился он.
– Домой еще рано.
– Ты собирался купить кое-что на ужин, помнишь? Ты хотел, чтобы я твоему Соломону Моисеевичу надиктовала...
– Ну и ну, - смутился он, - какой же я дурак, Наташка, я эти деньги Соломону с утра отдал.
– Откуда он знает, что надо купить?
– Да, в том-то и дело, что ничего он не знает, вечером спектакль, а у нас фонарь перед театром разбили, люди в темноте будут, как в гробу.
– И он пошел новый фонарь купить?
– Ну да, если найдет! Ампир, как говорится! Нужно соответствовать!
– Ага, - сказала Наташа. Она сдерживала слезы, представляя, как расстроится мама, дочка.
– Ага! Значит, мы сегодня можем вечером прийти к тебе в театр и увидеть новый фонарь?
– Ну, конечно! Если достанет.
– Мы придем, - сказала Наташа, - обязательно.
14
Не по-летнему тяжелый дождь падал толстыми скрученными жгутами, будто карал за что-то. В дожде путались и сбивали друг друга американцы. М.М. старался пропускать тех, кого удавалось увидеть в дожде, сам оставался на месте, спешить было некуда.
– Эй, раззява!
– крикнул из дождя кто-то.
– К тебе, к тебе обращаюсь, помоги перетащить товар, это мыло, оно у меня в минуту размокнет!
– Пожалуйста, пожалуйста!
– крикнул Гудович и кинулся на голос.
Его сразу же ударило потоком из фоновой трубы, и, обогнув угол дома, он слета наткнулся на толстяка, как наседка, пытавшегося прикрыть собой несколько ящиков, стоящих на земле.
– Прямо стихийное бедствие какое-то, не было, не было - и вдруг, причитал толстяк.
– Бери ящик и тащи вон к тому фургону, я уже несколько сам перенес, боюсь - умру, у меня язва, а ты - здоровый?
– Вполне, - сказал Гудович и вгляделся в товар. Мыло ежилось от дождя.
В детстве ему никак не удавалось обхватить ладошкой такой же большой коричневый кусок хозяйственного мыла и отнести на кухню бабушке, а потом и не просил никто, мыло так и осталось для него чистой геометрией.
– Я их пока постараюсь фанерой прикрыть, они лыком переложены, да разве тут поможет лыко, беги, не урони!
И Гудович побежал. Ящики казались необыкновенно тяжелыми, к какому из стоящих в нескольких метрах фургонов его послали, Гудович не мог понять и заметался в дожде.
– Идиот! Куда тащишь? Не поскользнись! И на землю не ставь! Хорошенькое начало!
– Я не идиот, - возразил Гудович и бросился к другому фургону.
С каждым ящиком груз становился все легче. Казалось, товар размок, и выкипел по дороге, на самом же деле он набряк от дождя, только доски внизу стали скользкими и липкими. Дикая жажда работы охватила его, почти отчаяние, ему хотелось бежать и бежать под дождем, пытаясь сохранить равновесие, прижимая к себе ящики, пока не надорвется и лопнет ненужное беспокойство, давно засевшее у него внутри, ему не себя было жалко, а то, что ящиков осталось совсем немного. Это было страшно ответственно - бежать под дождем с кусками мыла, готовыми превратиться в желе. Во что превратился костюм, он и не задумывался.
– Так хорошо брали!
– пожаловался возникший из дождя толстяк.
– Пять ящиков в два часа разошлись! Лучшее мыло в Филадельфии, я сам варю.
– Так вы - мыловар?
– спросил Гудович, пробегая.
– Мыловар.
– Ах, какой молодец! ... А это трудное дело - варить мыло?
– спросил он, вернувшись.
– С бабой легче, - сказал мыловар.
– А я - вдовец. Тебе помочь?
– Я сам справлюсь.
Дождь мешал немного. Гудович кинулся за одним из последних ящиков и схватив его сразу же наткнулся на что-то острое, дочки разошлись и освободился гвоздь, проткнувший ладонь, выступившую кровь тут же смыло дождем, теперь Гудович бежал верным путем к фургону, чувствуя как отчаяние с каждой минутой замещается весельем. Последние три ящика он принес, когда вокруг почти что развиднелось, дождь еще припугнул немного и вместе с тучей ушел себе на восток.
– Не занозился?
– спросил мыловар.
– Ты без перчаток, дерево плохое, тара меня никогда не заботит.
– Все надо продумать, - сказал Гудович.
– Что?
– Я говорю - хорошо бы все продумать. На случай дождя и на другие случаи.
– Главное - мыло продать. Пусть другие продумывают, мне продумывать нечем, думалка плохая, зато мыло я варить умею. Вообще-то я не доверяю никому, - сказал он.
– Если бы не дождь...
– Еще бы - стихия!
– Стихии я тоже не доверяю, здесь в городе ухо надо держать востро. Видят: дождь. Раз - и утащат!
– Украдут?
– засмеялся Гудович.
– Нелегкие ящики-то!
– Но вы-то сладили! Вот как бежали - девять ящиков в считанные минуты. А представьте себе, что вы - вор...
– Ну, это трудно представить...
– А вы представьте, представьте!
Гудович представил.
– То-то!
– торжествующе сказал мыловар.
Теперь он мог разглядеть присевшего перед ним на корточки человека, и догадаться, что он ошибся в выборе грузчика.
– Такой товар, такой товар!
– сконфуженно повторял он.
– Только я сюда почаще решил ездить - и вдруг целая прорва воды! Вы посчитайте - в каждом ящике семьдесят кусков, каждый кусок, по двадцать пять центов помножьте, а ящиков еще девять осталось!