Брат и благодетель
Шрифт:
Случайно сложившиеся буквой "п" листки на столе особенно заинтересовали Гудовича, он понимал, что нельзя придавать каждой глупости особого значения, но глаз от этой комбинации листков отвести не мог. "Неловко, - подумал Гудович.
– Надо извиниться и тотчас уйти. Договориться как-нибудь в другой раз."
– У меня больше ничего нет, - сказал поэт.
– Кроме постели в той комнате.
– Он кивнул на полог.
– Там еще кое какие вещи и журналы. Как выяснилось, мне больше ничего и не нужно. Я слушаю вас,
– Да, да!
– обрадовался Миша.
– Ужасная память на лица, всегда этим страдал, а после известных событий я вообще постарался многое забыть, я голоса помню, если бы вы вышли и что-нибудь произнесли за дверью, я бы по голосу сказал, как вас зовут.
– Я могу...
– Зачем же, когда вы уже здесь? О, что вам угодно?
– Не знаю, - сказал Гудович.
– Я приехал из Америки, мне хотелось спросить вас кое о чем.
– Надеюсь, вы не специально ко мне приехали?
– Конечно, конечно, - заторопился Гудович, - зачем же специально, я по делам в Париже.
– Вы могли бы конкретней? Что вы хотите? Я к двенадцати часам должен статью сдать в номер.
– Может быть, поздней?
– растерялся Гудович.
– Какой вы странный! Если уж отвлекли, говорите.
– Мне бы хотелось узнать...
– виновато начал Гудович.
– Я о своих хотел вас спросить - о моей сестре и ее муже. Видите, как глупо! Нет, я пойду.
– Да говорите же!
– крикнул поэт.
– Что вы все мямлите?
– Я не мямлю, - обиделся Гудович.
– Я с дороги, расслабился немного, увидев вас, мы были неплохо знакомы когда-то, меня он с вами и познакомил, мой деверь, Игорь.
– Ах, Игорь!
– сказал поэт, немного подумав, - футурклассик!
– Он сделал ударение на конечном слоге.
– Что это значит?
– опешил Миша.
– Сам не знаю!
– засмеялся поэт.
– Вас, как я понимаю, интересует отношение к вашему брату советской власти, не о его же здоровье же вы хотели меня спросить?
– Ну, конечно, - сказал Гудович.
– Я именно об этом, о чем вы...
– Он на хорошем положении, - сказал поэт.
– Я, правда, года за три до отъезда им совсем перестал интересоваться. Кажется, он еще и театром балуется?
– Да, он режиссер, - сказал Миша.
– Очень способный.
– Ну это совсем меня не интересует. А стихи его плохи, да, да, безнадежно плохи.
– Вы его рекомендовали когда-то в журнал, помните?
– спросил Гудович.
– Я много глупостей успел совершить. Ну-с?
Гудович понял, что о Наташе расспрашивать бесполезно.
– Как там вообще?
– спросил он.
– Что?
– поморщился поэт.
– Я хотел спросить - трудно жить литературным трудом?
– Литературным трудом лучше не жить, - сказал поэт.
– А возможно, лучше вообще не жить, кто знает?
И тут впервые за весь этот скромный визит разрешил себе Гудович взглянуть на стоящего перед ним человека. Наверное, поэт был строг и не любил, когда его рассматривают чужие люди, наверное, но еще ужасней стоять с растерянным, бегающим в разные стороны взглядом, и Гудович заставил себя взглянуть. Лицо поэта, с тех пор как они виделись десять лет назад, пожелтело, или Миша был невнимателен тогда, похудевшим поэт выглядел совсем неплохо, если бы не сходящая с осунувшегося лица какая-то кривая усмешка, придававшая лицу постоянно презрительное выражение. А, может быть, он и раньше кривил рот, а Миша этого не замечал?
Что же он все-таки замечал и что должны замечать люди, пока живут и пока им это позволено, Гудович не знал и сообразить под насмешливым взглядом поэта не мог, он чувствовал себя жалким зевакой, ротозеем, тупым америкашкой, приехавшим незнамо откуда, непонятно, с какой надеждой и целью.
За ним оставался океан, впереди у него был океан - и все, и это навсегда относило его к той жизни, где никакого ответа ты уже не получишь.
Он представил себе, какого раздражения стоило поэту, уйдя в спальню, спешно переодеваться, чтобы потом терять драгоценное время на беседу с неизвестно по какому делу зашедшим человеком. Судя по всему, жизнь научила его не очень доверять праздным людям, может быть, людям вообще, а уж Гудовичу, бесцеремонно вторгшемуся в его дом, и подавно.
– Мне тут надо возвращаться, - сказал Гудович.
– Я к вам еще с одной просьбой, простите, что надоедаю.
– Ну, ну.
– Дело в том, что я одним знакомым деньги хотел передать, а их уже нет в Париже, они далеко, и когда вернутся, неизвестно.
– Я ничего передавать не буду.
– Что вы, - заторопился Гудович, - я и не прошу, я только прошу, если вы не против, конечно, взять у меня эти деньги. Потому что, по всей видимости, я этих людей не дождусь, мне возвращаться надо.
– Вы за этим пришли?
– с подозрением спросил поэт.
– Кто вам сказал, что я нуждаюсь в деньгах?
– Боже упаси!
– смутился Гудович.
– Я просто предположил, если их уже нет...
У поэта было достаточно времени, чтобы обидеться и выгнать Гудовича. Наверное, он и должен был так поступить, и при других обстоятельствах обязательно бы поступил, и даже если бы пожалел, все равно еще долгое время уважал бы себя за это, но сейчас руки его опустились безвольно, он подошел к стулу и сел.
– Зять ваш был способный человек, - сказал он.
– И сестра ваша, как ее звали?
– Наташа.
– Да, правильно, Наташа, очень милая. Я ничего не знаю о них, кроме того, что они слишком доверяют новой власти, слишком. Вы, что, собираетесь туда возвращаться?
– Не знаю.
– Вас убьют, - сказал поэт, - всех, кто вернется, убьют наверное. А деньги я у вас возьму, почему бы не взять, если вы их предлагаете. Ведь вы не унизить меня пришли своим предложением?
– Я просто думал...