Шрифт:
Натиг Расул-заде
БРАТ
Ночью внезапно ему сделалось плохо, в какой-то миг он даже подумал, что умирает, не доживет до утра. Голова болела адски, нечеловеческая боль висела где-то в области височной кости, пронзала череп, его стошнило на коврик перед кроватью, сил не было подняться, дойти до туалета. Жена переполошилась, в "скорую" звонила. Было четыре утра, когда все прекратилось так же вдруг, как и началось.
– С чего бы, господи?
– тихо, испуганно причитала Маша, жена.
– Вроде бы ничего не ел такого, я думала, отравился, все симптомы отравления...
– Не пил?
– сонный неряшливый врач "скорой", изучая слабый пульс, пояснил: - спиртное?
– Да он вообще не пьет, - почему-то возмутилась Маша.
– Явный упадок сил, - констатировал врач.
– А так все нормально вроде. Пусть отдохнет денька два.
Но отдохнуть не пришлось ни два денька, ни даже один. Утром пришла телеграмма, срочная: "Умер брат твой родной. Скончался четыре утра. Мама".
Библейский
Чудовищно, думал он, чудовищно, и, кажется, сказал это вслух, потому что жена вдруг чуть встрепенулась. В самолете он спал. Ужасная ночь, когда он физически переживал смерть брата-близнеца, крайне утомила его, и он ни о чем не мог думать, и все клонило в сон, закрывались глаза, и он заснул, и приснился ему кусочек из их детства, вернее, из детства его брата, Азада. Дача в Приморском, что возле селения Мардакяны, горячий белый песок под ногами, все кругом залито жарким солнцем, низкие, стелющиеся по земле, по песку виноградники, раскоряченное дерево инжира, и мама на крылечке дома, разморенная жарой, говорит его брату, Азаду, чтобы он был осторожнее и смотрел под нога, здесь могут водиться змеи, и Азад поднимает поочередно свои ножки и смотрит на пятки. Им с братом по четыре года. Он вдруг проснулся и уставился на поднос со стаканчиками в руках у стюардессы, который она совала ему под нос, предлагая попить. Губы ее зашевелились, он отвел глаза от лица стюардессы, бессознательно взял стаканчик, стал пить и заплакал. Потом он опять заснул и снова вспомнилось детство, когда они поехали в Кисловодск, в те годы было модно ездить в Кисловодск, в Пятигорск, для Закавказья они считались престижными курортами, и как-то, гуляя с мамой втроем, они набрели на старушку-цыганку, которая вцепилась в маму, как клещ, и не отпускала пока не выудила у нее деньги, а потом нагадала им будущее, что оба ее сына-близнеца умрут в один день и от одной болезни, мама страшно рассердилась и перепугалась, торопливо увела их домой, отцу рассказала, на что он резонно заметил, что умереть можно и в глубокой старости, и вместо того, чтобы паниковать, надо было уточнить у цыганки, тем более, что деньги заплачены... Теперь, вспомнив этот эпизод, он тяжело вздохнул во сне - в один день и от одной болезни - не угадала, обманула цыганка.
Весна обрушилась на этот город, как бедствие - внезапно, раньше времени, без малейшего перехода от зимы - вдруг подул теплый, болезнетворный, беременный солнцем ветер, и то немногое, что успело выпасть накануне и что трудно было бы назвать снегом, тут же превратилось в грязь и слякоть под ногами у прохожих. Голые деревья приободрились в ожидании почек и цветов, а мрачные лица на улицах стали щуриться, изображая улыбки. По-настоящему улыбаться в этом городе уже не умели, умерли тихие радости; хохотали, это да, хамски, не заботясь о том, что могут доставлять неудобство окружающим; множество молниеносно разбогатевших людей старались как можно ярче прожигать жизнь, но выходила от этого прожигания одна вонь; а вот улыбки исчезли, те, кто уехал, не веря уже в возрождение этого, некогда столь прекрасного города, увезли с собой свои улыбки, те, кто остался, - улыбаться разучился. Он смотрел в окно такси и не мог думать, не мог сосредоточиться ни на чем, но как-то непривычно ярко воспринимал окружающее, чего с ним почти никогда раньше не бывало - болезненно-реально воспринимал и эту весну, и людей на улицах, и деревья, и дома. Он был несколько удивлен: по натуре он слишком мечтательный, замкнутый, чтобы так сильно ощущать реальность; с детства он мечтал о будущем, и это было вполне естественно, теперь, когда будущее уже становилось прошлым, он мечтал о прошлом, преобразовывая его задним числом, придавая себе решительный, деятельный характер, как у его брата-близнеца, мечтал о том, что давно прошло, что можно было бы сделать не так, что всю жизнь свою можно было бы построить не так... Мечтал, мечтал... Вот покойный Азад -другое дело, он был слишком реальным, до мозга костей, жил этой минутой, этим днем, на остальное ему было наплевать, и мечтания вызывали у него недоумение и даже раздражение, хотя нельзя было утверждать, что воображение у него было притупленным.
Дом
В тот же день хоронили Азада. Душный, теплый, почти летний день, несмотря на то, что стоял еще только март. На кладбище многие сняли свои пальто и плащи и держали их, перебросив через руку, солнце блестело нестерпимо, мулла читал молитвы густым спокойным голосом - смерть для него была работа, всего лишь работа, средство для существования; над ними пролетел самолет, на несколько секунд абсолютно заглушив заупокойные молитвы муллы своим нарастающим гулом.
Ночью он долго не мог заснуть. Плакать не хотелось, он мог трезво размышлять, но в то же время ему казалось странным, что он не может проникнуться этой страшной потерей самого, может быть, близкого человека на свете. На миг проскользнуло в мозгу, что он, непонятно как, охвачен бездушностью и черствостью брата по отношению к окружающим, равнодушием, которое характерно было для покойного. Он лежал без сна, и чем дальше, тем труднее, тем почти невозможнее было ему осознать горе, прочувствовать всю неизмеримую глубину его... Что-то странное, необъяснимое творилось в его душе. Потом он заснул и приснился ему его брат-близнец, Фуад, который уехал в Москву и вот уже три года, как там женился.
– Смотри же, -говорил он Фуаду на прощание, - будь осторожен, сам знаешь, какое время смутное. Звони почаще, мама будет беспокоиться, понадобятся деньги, дай знать, пришлю моментально.
Фуад кивал, соглашаясь, но во взгляде его была непонятная ему отрешенность, туманность, видно было, что мыслями он далеко отсюда, от брата. Это его сердило.
– И не будь разиней, - сказал он в сердцах.
– Люди только того и ждут, чтобы тебя облапошить. Научись жить.
Фуад улыбнулся ему вдруг такой беззащитной, мягкой, доброй улыбкой, будто они прощались навсегда. И он понял, что никогда тот не научится жить, и будут его постоянно обманывать, и он в ответ будет вот так вот, как сейчас, улыбаться. У него сердце защемило.
– Обнимемся, брат, - сказал он.
Они обнялись. Потом он полез в карман и вытащил деньги.
– Ничего не говори, - сказал он.
– Ты уезжаешь. Не помешает. Бери.
– Нет, не надо, - сказал Фуад, осторожно отстраняя от себя руку брата с деньгами.
– Ты с мамой, тебе будет тяжелее, оставь.
– Бери, тебе говорят, - он насильно впихнул деньги в карман брату.
– Для тебя отложил. Не такие уж большие деньги - тысяча баксов. На первых порах может сгодиться, пока устраиваться будешь.
И Фуад уехал.
Утром он проснулся с тяжелой головой, к тому же еще и сердце побаливало, чего раньше с ним никогда не случалось, никак не мог вспомнить, что видел во сне, встал, оделся. Надевая пиджак, по привычке пощупал нагрудный карман: он был пуст. Этого не могло быть: он отлично помнил, что там лежали деньги, тысяча долларов, которые он положил перед отъездом... Он тряхнул головой, будто отгоняя наваждение. Перед каким отъездом?.. Что за чушь? Как каким? Перед отъездом из Москвы... Да? А что же он там делал, в Москве? Нет, этого быть не может, он здесь, дома, и последние десять лет никуда из Баку не выезжал, мама постоянно болела да и дела всякие... Нет, конечно же, он вспомнил: он вчера выиграл в казино эти деньги, и в тот же день вложил их в дело, приятель едет в Дубай за товаром, он отдал ему и просил привезти и на его тысячу тоже. Вот и все...
Мама, тяжело переставляя ноги, вощла в его комнату. Она очень по старела, заметил он про себя, впрочем, тут же прибавил он, вполне естественно, что, чем больше живешь, тем больше старишься, обратного процесса, к сожалению, нет. Некоторое время она молча, тяжело переводя дыхание, смотрела на него.
– Фуад, - сказала она тихо.
Он недоуменно посмотрел на нее. Она присела на краешек кровати.
– Нет больше нашего Азада, - она всхлипнула.
– Что ты, мама, - сказал он.
– Я здесь, не плачь.