Братство волка

Набоко Екатерина

У нас не считается преступлением, если один ученик убивает другого, главное при этом – не попасться. Считается, что такое допущение поможет юным некромантам лучше приспособиться к полной интриг жизни в Тёмной Цитадели.

Я до сих пор отчётливо помню лицо первого убитого мной мальчишки – Дайвина. Его выпученные глаза, раскрытый в немом крике рот. Он решил, что поджечь одежду «любимого сыночка», вопя о «жаре материнской любви» во время уединённой молитвы будет забавным. Любимый сыночек… Я терпеть не мог это прозвище. Фалийцы, как считается, не любят своих детей, любовь – это слабость. Мои родители имели право жить свободно, но они поженились, значит, любят друг друга и меня, а, следовательно, вся моя семья – слабаки. Такова логическая цепочка мыслей тех, кто считал себя вправе надо мной издеваться. От горящей

одежды мне удалось избавиться не сразу, а самоуверенный Дайвин за это время даже не поспешил убежать. Стоял и ухмылялся, глядя на мои попытки сбить пламя. Похоже, он и вправду считал меня слабаком, не способным дать сдачи. Какой ужас отразился на его лице, когда я обвил его потоками магии! Он пытался сопротивляться, но в умении чувствовать и направлять тёмную энергию Дайвин был мне не ровней. Поняв, что не может освободиться, он хотел закричать, и я поспешил сжать ему горло, боясь быть обнаруженным. Первым моим желанием было разорвать Дайвина на куски, но я вовремя вспомнил, что нахожусь в святилище. Слепой Жнец не любит вида крови. И тут меня посетила прекрасная идея, и, гордясь своей изобретательностью, я сжал путы ещё туже. Дайвин задёргался, ужас в его глазах то и дело сменялся мольбой, а из горла не вырывалось ни звука. Оказалось невероятно забавным наблюдать за предсмертной агонией человека, неспособного закричать. Когда лицо Дайвина посинело, а сам он перестал дёргаться, я перенёс его тело на алтарь и уложил в ритуальную позу, накрыв глаза ладонями. Так приносят жертвы Слепому Жнецу.

Я уничтожил следы своего пребывания и, лишь когда Дайвина обнаружили жрецы и ученики, вернулся в святилище вместе со всеми. Думаю, многие догадались, чьих рук это дело, но доказательств не было. Удовлетворённые взгляды жрецов и испуганные учеников подсказали, что я на правильном пути. Столь изощрённое убийство подняло меня в их глазах.

Потом были и другие. Одной девочке, слишком острой на язык, я его вырвал, заставив захлёбываться кровью. Ещё одной по каплям выпустил всю кровь. А как-то раз я стал свидетелем преступления некоего Адама, ещё одного своего обидчика, и, шантажируя его, заставил убить своего друга. После я и с ним самим разделался. Всех перечислять не вижу смысла. Я не попался ни разу.

В некотором роде, цели своей я добился. Дети меня боялись, и насмехаться больше никто не осмеливался. Но, в сущности, пренебрежение к отпрыску некромантов являлось, скорее, традицией. Это было преступлением моих родителей, и с его влиянием я бороться мог. Но, если бы я сам проявил слабость, такого мне не забыли бы никогда. И я до смерти боялся, что мои настоящие слабости раскроются.

Нас учат причинять мучения, так как боль и страдания жертв служат главным источником тёмной энергии. Вы уже слышали, что я с детства убивал обидчиков и при этом находил пьянящее наслаждение в их страданиях. Не объяснить словами охватывающее меня чувство, переходящее в экстаз, когда в глазах обречённой жертвы видишь сменяющуюся палитру эмоций: понимание неизбежного, ужас, мольба, отчаяние, ненависть, раскаяние, иногда даже умиротворённость. Бесчувственное, поспешное убийство приносит мне разочарование. Как бы то ни было, убивать и мучить людей я научился и привык самостоятельно. Возможно, потому, что начал я со своих обидчиков, или потому, что неосознанно испытывал отвращение ко всем фалийцам с их рабским мировоззрением. Но обучать нас жрецы начинали на животных.

Воробьи, голуби, мыши, крысы, кошки, кролики, собаки – такие красивые! Я содрогался, глядя в их доверчивые глаза. Когда я прикасался к их пушистой шёрстке и мягким пёрышкам, многие начинали ластиться, словно я их гладил. От этой искренности у меня на глазах наворачивались слёзы. Я должен их убивать? Почему!?

Многие ученики с улыбкой гладили животных, а потом с такой же улыбкой их пытали. Уши закладывало от криков несчастных зверьков. Вы знаете, как кричит обезумевшая от боли кошка? Её плач не отличить от человеческого. Видя восторг в глазах детей, я преисполнился к ним ещё большей ненавистью. И ничего не мог сделать. Если бы я отказался мучить животных, меня заставили бы делать это с утра до ночи, пока я не очерствел, поборов слабость, или не сломался, доказав свою несостоятельность. Ненавидя себя, проклиная свою никчёмность, я сжимал в руках мерзкий инструмент и приступал к экзекуции.

С тех пор мне каждую ночь снились кошмары. Я думал, что сойду с ума, но, к своему стыду, умудрился извлечь пользу из этой ситуации. На втором занятии я заявил о желании получить в качестве подопытного человека. Разумеется, мне его не дали, возможно, даже сочли меня самонадеянным хвастуном, но я требовал человека на каждом занятии и, в конце концов, добился своего. Спустя месяц в храм привезли женщину. Мэй, одна из учениц, проговорилась, что это её мать. И я не мог не воспользоваться столь ценной информацией.

Мэй я ненавидел. Крикам умирающих животных всегда сопутствовал её смех. А поймать её, как других своих врагов, мне не удавалось, она была очень осторожна. И вот теперь появилась возможность наказать её. Когда мне отдали женщину, я с улыбкой предложил Мэй составить мне компанию.

Кто бы что ни говорил, а пытать родного человека тяжело даже фалийцу. За побледневшей Мэй наблюдали и жрецы, и ученики. Вы уже должны были уяснить, что в Фальции одно решение может привести к стремительному взлёту или к столь же стремительному падению. Мэй согласилась. Но довести экзекуцию до конца не смогла. Не знаю, каким испытаниям после неудачи подвергли её жрецы, но, думаю, в результате она сломалась, так как больше я о Мэй не слышал.

А мне этот случай помог поднять авторитет и отказаться от работы с животными. Больше никто из жрецов и учеников не заикался о моих родителях. Однако, когда я стал полноправным некромантом, регулярно объявлялись желающие оспорить моё право на это звание. И каждому, кто презрительно кривился, услышав о Меркопте, плоде союза двух некромантов, я доказывал необоснованность их претензий. Но до убийств дело не доходило, такие шалости прощаются только детям.

Теперь вы знаете, в каких условиях я вырос. Я не пытаюсь оправдать этим свои преступления, но, надеюсь, мой рассказ хоть немного поможет вам понять меня.

Вы уже поняли, что я получал удовольствие, пытая людей. Для большинства некромантов пытки – это рутинная работа, которую они с радостью сваливали на помощников. Но мне нравилось доставлять боль и наблюдать за поведением жертв. Только криков я не любил и всегда заглушал их, как сделал это с Дайвином, своей первой жертвой. Если, конечно, от пленника не требовалось получить какие-то сведения. Тогда приходилось терпеть его вопли.

Это порочное пристрастие и повлияло на выбор предмета моих некромантских изысканий. Я изучал влияние страданий жертв на магические потоки. Воздействуя на разные болевые точки, я обнаружил, что тёмная энергия реагирует неодинаково. И не только на боль. Потоки отзывались и на негативные эмоции: страх, отчаяние, ярость. На каждую по-разному. Это было интересно. Я использовал людей, эльфов, орков, гномов; мужчин и женщин; стариков и детей; и сделал вывод, что немаловажное значение имеет личность пытаемого. Но общую закономерность я так и не вывел. Сильные результаты, как и слабые, случались в каждой подопытной группе. Поэтому я продолжал опыты, стараясь найти между схожими случаями связь, и при этом наслаждался самим процессом.

Признаюсь ещё в одной моей слабости – сам я до ужаса боюсь боли. И я постоянно жил в страхе, что эта слабость раскроется. Такова ещё одна из причин, подтолкнувшая меня к выбору рода деятельности. Некроманты обязаны легко переносить боль, она наш верный спутник. Например, истязать себя, чтобы почерпнуть силы при отсутствии жертв. А при разрыве связи с сотворённой нежитью некромант всегда испытывает боль. При всех моих талантах, парализующий ужас перед болью сильно ограничивал мои возможности, как некроманта.

Моя жизнь текла размеренно и однообразно, год за годом, но в один момент всё изменилось. Я как сейчас помню тот пасмурный день, такой же мрачный, как и любой другой в Мёртвой пустыне. Затянувшие небо тучи уже неделю скрывали солнце, но так и не исторгли ни единой капли дождя. Сухой ветер гонял пыль по растрескавшейся серой земле.

В этом неприветливом месте мой отряд разбил лагерь. Склон холма усеяли пёстрые палатки. В центре возвышались шатры некромантов из чёрной и фиолетовой ткани. Их охватывало кольцо палаток пониже и попроще – для пленников, походных лабораторий и служебных нужд. Справа по склону расположились кособокие орочьи юрты из звериных шкур. Левую сторону занимали низкие холщовые палатки обслуги из числа людей.