Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Нисан с головой погрузился в дела освобожденного города, он был на ногах с утра до поздней ночи — говорил, действовал, работал.
Город, который должен был руководить всей страной, более чем полутора сотнями миллионов людей, сам пребывал во власти смуты, хаоса и произвола. Фабрики бастовали, трамваи не ходили, полиция разбежалась, правительство развалилось. Солдаты не знали, чьи приказы выполнять, что делать. В Думе, где заседали депутаты, партийные вожди, царил беспорядок. Кто хотел, входил и выходил, кто хотел, отдавал приказы и распоряжения. Временный комитет состоял из представителей различных лагерей и партий — от монархистов, стремившихся оставить у власти царя и ограничиться созданием ответственного перед Думой правительства, до прогрессистов и революционеров. Непрерывно произносились речи, разгорались дискуссии, полемика. Со всех сторон солдаты приводили напуганных и избитых жандармов, полицейских, высокопоставленных чиновников. Их держали под стражей, но некому было их допросить, решить их судьбу.
Также не знали, что делать, вооруженные часовые на вокзалах, на мостах, на почте, на телеграфе и в других важных пунктах. Прибывали воинские части, но как понять, за революцию они или же против нее, борются штыком и пулей за народ или за царя, который пока еще не был схвачен? От любой мелочи, при любом выстреле караулы разбегались, оставляя свои посты. Они не знали, кто враг, а кто друг. Даже собравшиеся в Думе были растеряны, передавали всякие слухи и домыслы. Говорили о верных царю вооруженных частях, которые надвигаются на столицу, чтобы расстрелять бунтовщиков. Посреди заседаний люди вдруг в панике бросались к дверям.
В переполненных залах и комнатах Думы шли совещания. Люди просиживали ночи, чтобы создать хоть какое-то правительство, установить хоть какой-то порядок в разворошенной стране. Но они не могли между собой договориться. Всевозможные идеи и направления, мировоззрения и верования схлестнулись в этом тесном дворце, где сошлись теперь представители партий всех мастей — монархисты и кадеты, прогрессисты и социалисты, большевики и социал-демократы. Стан революционеров в свою очередь делился на правых и левых, умеренных и центристов. Кто-то ратовал за монархию, но с блюстителем престола вместо царя, кто-то хотел, чтобы царскую семью посадили в тюрьму, а власть передали рабочим и крестьянам. Кто-то требовал, чтобы немедленно разделили землю и прекратили войну, а кто-то считал, что войну надо вести до окончательной победы и только потом вводить для победившего народа социализм. Кто-то мечтал о республике, кто-то — о диктатуре рабочих и крестьян. Кто-то вывел из марксистских книг, что можно сидеть с буржуа в одном правительстве и совместными силами добиваться установления порядка, который дал бы возможность пролетариям создать новый справедливый строй, а кто-то на основании той же марксистской теории утверждал, что революционеры ни за что не должны садиться за один стол с классовыми врагами, потому что это измена трудящимся массам.
В боковых комнатах революционеры пытались создать совет рабочих и солдат, который был бы начеку и следил за тем, чтобы формирующееся Временное правительство не пошло по пути контрреволюции. К тому же рабочим надлежало выбрать своих представителей на фабриках, а солдатам — в казармах. Однако городские фабрики были закрыты, а солдаты высыпали на улицы; трудно было собрать всех вместе для проведения выборов. Кто хотел, тот и выдавал себя за делегата.
Посреди всех совещаний и говорильни в залы и комнаты дворца врывались мужчины и женщины, размахивая руками.
— Вы только и делаете, что чешете языком, — кричали они, — а рабочие тем временем мрут в этом городе от голода! Добудьте нам хлеба! Откройте продуктовые склады! Мы голодаем!
Столица была брошена на произвол судьбы, открыта для всякого врага, страдала от нехватки продуктов, пребывала в смятении и растерянности. Надо было действовать, организовывать, добывать хлеб, наводить порядок. И Нисан отдал себя этому неприкаянному городу целиком.
Он входил в состав комиссий, формировал советы, налаживал поставки хлеба населению, горячился во время теоретических дискуссий об истоках марксизма, вел переговоры с генералами и адмиралами о передаче власти представителям нового социального порядка. Он приезжал на армейских грузовиках в казармы, призывал направлять депутатов в солдатский совет, бегал по фабрикам, организуя выборы рабочих делегатов. После целого дня беготни, разговоров, споров до хрипоты он вспоминал, что совсем ничего не ел, даже стакана чаю не выпил, и перехватывал кусок сухого хлеба, добывал чая где только мог и подкреплял свои силы. Из тех нескольких рублей, что причитались ему в тюремной канцелярии, он почти ничего не получил. Деньги исчезли вместе с начальником тюрьмы. Нисан не на шутку голодал в этом освобожденном городе. У него не было не только денег, но и крыши над головой. Он ночевал где попало. Проводя дни в просторных дворцах, ночью он несколько часов спал в какой-нибудь тесной каморке на узкой койке, а то и на сдвинутых вместе скамьях. Однако проснувшаяся в нем радость не исчезала. Она ни на мгновение не покидала его нутра. Каждый раз, когда он смотрел вокруг и видел революционные знамена, солдат с красными лоскутками на штыках, заполненные народом улицы, памятники императорам, у которых стояли и выступали рабочие и солдаты, его снова и снова охватывала необоримая радость и вся его кровь вскипала от прилива счастья.
— Она пришла, — бормотал он себе под нос. — Я дожил до нее.
Глава восьмая
Новая Лодзь в Петрограде открылась опять. Вместо прежних двух смен по двенадцать рабочих часов теперь работали в три смены по восемь часов. Раньше за работу в ночные часы платили не намного больше, чем за дневной труд, теперь ночная смена оплачивалась вдвойне. Кроме того, возникшие в городе профессиональные союзы требовали высоких зарплат для рабочих, причем женские руки оценивались не ниже мужских. Работа шла слабо, за станками больше дискутировали, чем работали. К тому же чуть ли не каждый день случался новый праздник, устраивались парады, на которые фабрику обязывали посылать людей, но высчитывать с рабочих за простои, за попусту потраченное время было нельзя. Наконец, на фабрику зачастили делегаты и ораторы, представители разных партий — меньшевики и большевики, эсеры всех оттенков, правые и левые. Они отвлекали рабочих от станков и от котлов, выступали перед ними с длинными речами, за которые те вознаграждали их неизменно бурными аплодисментами, хотя каждый из ораторов проповедовал свое.
Макс Ашкенази не привык к такой работе. Он не уважал подобные порядки. Однако он молчал.
Поначалу, когда его фабрика встала, а рабочие тысячами вышли на улицы, он не слишком верил в грядущую революцию. Он хорошо помнил все эти штучки по пятому году в Лодзи, когда рабочие маршировали по городу и требовали свободы и братства. Многие из лодзинских фабрикантов тогда испугались. Они думали, что наступает революция, и преждевременно бежали за границу. Макс Ашкенази осудил их трусость. Он знал, что сапожник рано или поздно вернется к дратве, ткач — к станку, кухарка — на кухню, а фабрикант — к своим делам. Так и случилось. Мир снова стал миром. Тот, кто был нищим, остался нищим, а кто был при деньгах, снова начал делать деньги, получая еще большие, чем до бунтов, прибыли. Макс Ашкенази родился в Лодзи, он с детства знал рабочих, знал, что они то и дело бастуют, шумят, кричат, а потом возвращаются к работе, склонив головы. Так уж заведено, и это правильно. Каждому свое, на свете должны быть богатые и бедные, господа и слуги, счастливые и несчастные. На этом мир стоит и стоять будет. Кто может, улучшает свою жизнь. И каждый на своем месте. Сапожник — к дратве, а раввин — к креслу в раввинском суде. Как же может быть иначе?
Поэтому он не особенно встревожился, когда рабочие его фабрики бросили работу и вышли на улицы.
— Ерунда, временное помешательство, — сказал он своим лодзинцам, когда те сообщили ему, что дела прежней власти плохи.
За свою жизнь он привык к тому, что рабочие бунтуют, что студенты подстрекают народ, бросают время от времени бомбу в какого-нибудь правителя, но и только. Едва на сцену выходят войска и дают борцам за справедливость понюхать пороху, как те разбегаются, словно мыши, и снова становится тихо, и все идет так, как должно. Русских рабочих Макс Ашкенази уважал еще меньше, чем лодзинских. Он видел их на своей фабрике, слышал их разговоры и не ставил их ни в грош.
— Кацапы, Фоня-квас! — отзывался он о них с презрением. — Было бы о ком говорить!..
Он ездил по улицам в своей карете, наблюдал царящую в городе суматоху, драки между рабочими, женщинами и полицейскими и мало по поводу них волновался. Пусть только появятся солдаты, казачки с пиками, и ни единого бунтовщика не останется. Они бросятся врассыпную и вернутся на фабрики.
Когда казачки с пиками отказались стрелять в народ, Макс Ашкенази был разочарован. В первый раз он видел, чтобы солдаты не выполнили приказа своих начальников. Однако он и тут не утратил веры во власть. Он думал, что произошедшее — случайность, ждал, что вот-вот придут другие солдаты и арестуют этих солдат. Ничего страшного, солдат в России больше чем достаточно. Когда же целые полки принялись украшать себя красными ленточками и срывать с плеч офицеров эполеты, а иной раз и головы, уверенность Макса Ашкенази была наконец поколеблена, и он начал смотреть на уличные толпы со страхом.
— Непостижимо, — бормотал он. — Это что-то!
С каждым днем события разочаровывали его все больше. Арестовывали министров, и простые солдаты вели их под конвоем, словно уличных хулиганов или карманных воров. Макс Ашкенази не верил собственным глазам. Министров! Самых важных людей в государстве! Арестом императорского поезда и вынужденным отречением императора Макс Ашкенази был окончательно пришиблен. Это была не жалость и не любовь к российскому самодержцу. Ашкенази никогда его в глаза не видел и мало что знал о нем. Он только читал в газетах, что император покровительствовал погромщикам, а однажды в каком-то городе даже не взглянул на евреев, которые вынесли ему навстречу свиток Торы, и предпочел подойти к попам. Так что поводов для особой любви к императору у Макса Ашкенази не было. Он вообще о нем не думал. Однако он знал, что царь — главный человек в стране, самый могущественный, самый сильный. Выше и сильнее его никого нет. Он верил в это так же твердо, как в золото, в блестящие желтые кружочки с профилем самодержца. Поэтому то, что так быстро случилось в эти тревожные дни, не укладывалось у Макса Ашкенази в голове.