Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Бог сжалился над Кейлей, потому что она так твердо держалась за Него все это время, воевала ради Него со своим мужем-еретиком. За это Он теперь вознаградил ее, воздал ей за все прошлые годы, причем в самое тяжелое время, когда вокруг было так горько и уныло. Еще никогда она не варила еду такими большими горшками, никогда не жила в такой приличной квартире, не расхаживала в такой хорошей одежде, как сейчас, когда у других дела шли совсем плохо. И она, Кейля, восхваляла Бога, хотя она и не умела молиться. Она давала хлеб бедным соседкам, давала им горсть муки, немного молока для ребенка. Она бросала монеты в кружку Меера-чудотворца [163] , висевшую у двери, рядом с мезузой. Сколько раз Тевье срывал эту кружку, а она, Кейля, снова прибивала ее на место и бросала в нее гроши, и молила неумелыми губами Бога и рабби Меера-чудотворца, чтобы они и дальше не лишали ее дом своей милости, чтобы они хранили ее дочерей от беды, когда те нелегально
163
Меер (Меир) — чудотворец (др.-евр. «Меир бааль a-нес»), рабби Меир — законоучитель первой половины II в. н. э., гробница которого находится по преданию в Тверии и является объектом паломничества. С XVIII в. широкое распространение в еврейских общинах диаспоры получил обычай держать у себя в домах «кружки Меира-чудотворца», в которые собирались пожертвования для бедных.
Не зря она бросала гроши в кружку рабби Меера-чудотворца, не зря молила Бога, потому что так же, как в ее доме было много добра, опасностей ему грозило тоже много. Немцы часто устраивали обыски, искали в домах контрабанду и, если находили товары, отбирали. Того, кто попадался несколько раз, могли и посадить. А квартира Кейли была набита контрабандными товарами. В высоких застеленных кроватях, покрытых зелеными одеялами с изображениями львов, тигров, попугаев и цветов, среди подушек и соломы было спрятано мясо, целые бока, украдкой привезенные дочерьми по бездорожью из окрестных местечек. Под кроватью лежал картофель, кочаны капусты, свекла. В старом шкафу, среди одежды, висели мешочки с мукой и разными крупами. В наволочках хранился сахар в торбочках. Даже за картинами таилась контрабанда. В ногах у царя Соломона, у самого трона, который охраняли два льва с высунутыми языками, лежали маленькие мешочки с сахарином, заменявшим в бедных домах сахар. Хотя все было отлично спрятано, это не давало уверенности в том, что немцы не найдут тайников в доме Кейли. Они чуяли спрятанное добро даже под землей, эти ландштурмеры в островерхих касках, не говоря уже о полевых жандармах с бляхами на груди. Они протыкали подушки пиками, залезали в самые потайные места, даже раздевали людей догола в своей жажде найти хоть что-нибудь. И Кейля каждый день бросала гроши рабби Мееру-чудотворцу в заржавевшую кружку и просила его своими неловкими набожными губами уберечь ее дочерей от беды, а ее дом от зла.
— За то, что я соблюдаю кашрут, за то, что я жертвую деньги беднякам, — говорила она ржавой жестяной кружке, — попроси за меня, великий праведник, реб Меер, сохрани и защити меня, моих детей и мой дом.
В будние дни дочерей дома не было. В платках на голове, в крепких башмаках, в которых можно было пройти по любой тропинке, с мешками на плечах, они ходили по деревням, покупали у крестьян муку, масло, завернутое в домотканое полотно, яйца, сыр — все, что удавалось купить. Они шли не широкими дорогами, где стояли немцы, а узкими, боковыми путями и извилистыми крестьянскими тропками, часто через овраги, болота. Они пробирались от деревни к деревне, от дороги к дороге, согнувшись под тяжелым грузом, шумно дыша и обливаясь потом, чтобы пронести в город немного еды и заработать себе на жизнь.
По пути случалось всякое. Приходилось ночевать на крестьянских сеновалах, а нередко и в лесу. Терпеть приставания молодых иноверцев. Иной раз контрабандисток ловили немецкие патрули и хотели отвести их в комендатуру. Они откупались марками, женским обаянием, всякого рода уловками и трюками, которым их научили эти суровые дни. Нет, им не на кого было положиться в это горькое время, и меньше всего они могли рассчитывать на собственного отца. Они были вынуждены сами всего добиваться. В будни они вели тяжелую и несладкую жизнь на дорогах, кишащих солдатами в островерхих немецких касках.
Но зато когда наступала суббота, праздник, они получали вознаграждение за всю неделю. Кейля пекла целые длинные противни хал и печений. Она готовила большими горшками жирный чолнт. Девушки тщательно убирали квартиру, мыли пол и посыпали его желтым песочком, начищали до блеска железные ребра сундуков, драили известью оловянные светильники, заменившие отобранные немцами медные. Все горшки, кастрюли и кастрюльки блестели начищенными боками, выставлялась стеклянная посуда в цветочек, из бумаги вырезались новые яркие цветы и кружева и украшали собой занавески на окнах, белые шкафчики и полочка для посуды. Красочные картины на стенах сияли, выставленные тарелки с синими цветочками сверкали, как зеркала. Испеченные к субботе витые халы были накрыты бархатной салфеткой с вышитыми золотом буквами и щитом Давида. Тевье, конечно, позорил субботний стол, не желал делать кидуш и произносить благословение на халы, но Кейля добилась своего — она готовила субботнюю трапезу, как заведено у евреев. Она даже делала вино из вареного изюма, давленного в полотенце. Девушки мылись, прихорашивались. Они старательно намыливали свои головы и усталые, натруженные тела, натягивали на себя тонкое дамское белье, брызгались духами и надевали самые модные платья.
Кейле больше не требовалось идти в чужой дом, к соседу, чтобы он освятил для нее субботу, сделав кидуш. В доме были теперь свои мужчины, женихи дочерей, которые всегда приходили сюда по субботам и в свободные дни, ели здесь. Здесь даже висели их субботние костюмы и лежало их белье. И это были не щуплые подмастерья-ткачи в мешковатых потертых костюмах. Это были широкоплечие веселые парни в высоких сапогах и куртках, контрабандисты — мужчины хоть куда, хорошие добытчики, держащие нос по ветру; ребята, умеющие устроиться в жизни, знающие рынок и способные делать деньги. Они не были такими безбожниками, как Тевье, хотя и особенными праведниками тоже были, брили бороды, носили при себе деньги в субботу [164] , даже были не прочь в святой день выкурить втихаря папироску, но когда Кейля предлагала им бокал изюмного вина и просила сделать кидуш, они ей не отказывали. Не отказывались они и произнести благословение на халы. Они знали: что Богу — то Богу, а что людям — то людям. Свечи у стола искрили, пестрая скатерть сияла, девушки светились, женихи разговаривали, смеялись, рассказывали веселые побасенки о дорогах, о немцах и контрабанде, демонстрировали свои познания, выдумывали героические истории. Кейля, в высоком черном субботнем парике и широком фартуке, возилась с большими горшками, раздавала щедрые порции, наливала полные тарелки. Она купалась в лучах успеха и красоты своих дочерей, бросала материнские взгляды на их женихов, краснощеких, загорелых и жизнерадостных, и ее неумелые губы шептали молитвы Богу, просили Его о свадьбах, о том, чтобы довелось увидеть радость от детей и понянчиться с внуками, прожить спокойную старость.
164
По субботам запрещено прикасаться к деньгам.
Еще веселее, чем вечером, в канун субботы, было в субботу днем. К дочерям приходили подруги, женихи приводили друзей. Молодежь танцевала, играла в фанты, пела песни. Иногда заглядывал один немец, знакомый женихов, помогавший им в контрабандном ремесле. Этот немец краснел от смущения в непривычном обществе, пел немецкие песни, ругал свое начальство и давал парням примерить свою военную форму. Кейля знала, что в такие часы лучше, чтобы ее не было дома, что дочерям не нужна мать, когда у них есть парни; и она уходила к соседке послушать, как та читает Пятикнижие на простом еврейском языке [165] , поскольку сама она была не сильна в чтении, или просто поговорить о дороговизне картофеля.
165
То есть «Тайч-Хумеш». См. прим. 32.
Чужой, одинокий, потерянный, блуждал по собственному дому Тевье, его хозяин.
И жена, и дочери смотрели на него с насмешкой, качая при виде него головами. Они не требовали, чтобы он работал и зарабатывал. Они знали, что в городе нет работы. К тому же он был уже слишком стар, чтобы ее менять. Они не ждали, чтобы он позаботился об их судьбе. Они, его дочери, нашли свое место под солнцем. Они достаточно приносили в дом и могли бы содержать его, Тевье. Им было несложно кормить отца. Еды было так много, что можно было бы накормить даже чужого. Однако они требовали, чтобы отец был человеком, чтобы в субботу он сидел за столом, чтобы он делал кидуш, чтобы совершал благословение на халы, освящая дом. А еще, чтобы он был отцом своих детей, разговаривал бы с немецким парнем, заходившим к ним в дом, общался с женихами, напоминал им о свадьбе, которую пора бы уже и сыграть, потому что сколько можно женихаться? Кейля брала это в свои руки, намекала парням о женитьбе, но этого было недостаточно, требовалось слово отца, мужчины, к которому с почтением относятся те, кто моложе его. Парни больше уважают дочерей, когда в доме есть отец.
Но Тевье не хотел быть отцом. Он не был почтенным хозяином дома. Как всегда, он целыми днями носился со своими книжками, рассованными по всем его карманам, заражал свободомыслием мальчишек, рассуждал, убеждал, занимался чужими делами, вместо того, чтобы беречь свой дом и своих детей. Он не спрашивал дочерей, как они живут, что они делают, его не интересовали их планы на жизнь и виды на замужество. Он даже не хотел участвовать в церемониях тноим, которые справлялись дома в присутствии меламеда и миньяна евреев и сопровождались битьем тарелок на счастье. Дочери просили его быть на их торжестве, Кейля плакала, но он не хотел уступить.
— Я не сижу со святошами за одним столом! — сказал он и убежал из дома.
С семьей он бывал редко. Приходил поздно ночью, чтобы поспать несколько часов.
Женихи угощали его папиросами, пытались обсуждать с ним политику, но он избегал их. Он не испытывал теплых чувств к этим молодым людям в высоких сапогах, которые все время говорили только о контрабанде, о немцах и о деньгах. Они насмехались над ним.
— Когда вы наконец выгоните из Лодзи немцев, реб Тевье? — спрашивали они его. — Вы же вроде боретесь с ними.