Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Нет, он не был счастлив в своем доме, этот Симха-Меер, широкими и победоносными шагами проходивший по оживленному городу. Его мастерские сделки, его гениальные ходы и нововведения, потрясавшие торговцев и маклеров из грязных ресторанчиков, не производили ни малейшего впечатления на его молодую красивую жену. За едой, попивая кофе, плутовато откусывая от намазанного маслом бублика, он пытался рассказать ей о своих делах. Он рассказывал громко и взволнованно. С хасидским пылом, трепеща от радости, он хотел донести до Диночки все свои удачи, разъяснить ей все торговые комбинации.
— Понимаешь, Диночка, понимаешь? —
Сам он был в восторге от своей гениальности и ждал, чтобы и Диночка за него порадовалась. Но Диночка не радовалась. Она его толком даже не слушала. Из того, что он рассказывал ей с пылом и страстью, она мало что понимала; она не хотела его понимать. Что ей премудрости лодзинской торговли? Она не ценила талантов мужа. Она видела перед собой лишь чокнутого молодого хасида, который не может спокойно сидеть за столом, пьет слишком большими глотками, пренебрегает хорошими манерами, тыкает бублик в масло, посыпает его солью, а потом трясет бублик так, что вся соль ссыпается на стол и надо солить его снова.
Симху-Меера несло, поднимало с места. Во время еды он беспрестанно что-то считал и пересчитывал, писал карандашом на скатерти, на всех клочках бумаги, попадавшихся ему на глаза. Так же быстро, как он ел, он вдруг хватал стакан и в знак окончания трапезы стремительно наливал в него воды для омовения рук. Молниеносно произнеся положенное благословение, он бросался в расстегнутом лапсердаке к своим коммерческим делам.
— Понимаешь, Диночка, понимаешь? — спрашивал он быстро. — Хорошо сделано, а?
— Стряхни крошки с лица, — говорила она ему на это. — И не пиши за едой на скатертях. Все скатерти перепачкал…
Симха-Меер чувствовал себя больным, разбитым. Хотя он смотрел на женщин с хасидским презрением, как и его отец, он все-таки очень хотел понравиться жене. Своими плутоватыми хасидскими глазами, привыкшими все видеть, все замечать, он разглядел красоту Диночки, ее женские прелести. Она ему очень понравилась, и нравилась с каждым днем все больше. Но Диночка держалась с ним как чужая, была холодна и молчалива с ним.
Он не мог ее ни в чем упрекнуть. Она была ему женой, вовремя накрывала ему на стол, давала в пятницу чистое белье, следила за тем, чтобы у него всегда были чистые носовые платки в кармане, напоминала, что перед выходом из дома надо привести себя в порядок, что надо стряхивать пепел с папиросы, который Симха-Меер вечно ронял на лацканы своего лапсердака. По праздникам она очень пунктуально ходила с ним в гости к его семье. Но во всех ее действиях по отношению к нему не было ни тепла, ни нежности, ни света. Она стряхивала с его костюма крошки и пепел совсем не так, как это делают, заботясь о мужьях, любящие жены. Скорее это была забота о себе и издевательство над чокнутым дикарем мужем. И Симха-Меер, при всей своей дикости и неотесанности, прекрасно чувствовал и болезненно переживал это.
Но больше всего его мучило холодное равнодушие Диночки к его победам и удачам. Он не был дешевкой. Его уважали в Лодзи, носились с его шутками и ловкими коммерческими ходами. У него спрашивали совета. Люди приходили к нему для серьезных разговоров о серьезных делах. Среди знатоков Торы его тоже высоко ценили. При всей занятости и деловой суете он находил время зайти к евреям, посвятившим себя изучению Торы, посидеть с ними над святыми книгами и поставить их в тупик своими толкованиями пшата. Хотя женщина и не разбирается в таких делах, Симхе-Мееру хотелось рассказать Диночке о своем величии. Пусть знает, какой у нее муж! Но она не желала выслушать ни единого слова о его делах; ни в грош не ставила его.
Симха-Меер терялся, не умея привлечь к себе ту, чьей любви, веселого взгляда он жаждал. Он хотел привязать ее к себе, сделать по-настоящему своей, но не знал как. У него не было к ней подхода. Его мир ограничивался хасидами из молельни с их спорами по поводу разных ребе и лодзинской коммерцией: векселями, дебитом, кредитом, хлопком и шерстью. Ей эти вещи были чужды, она не понимала их и не интересовалась ими. Как и в девические годы, она жила романами про рыцарей и княгинь, замки и дуэли. Ее мысли витали в этом далеком и чужом, фантастическом и захватывающем мире.
— Бог мой, как я испугалась! — хваталась она за сердце, когда муж вдруг подходил и брал ее за руку во время чтения.
— Что ты читаешь? — спрашивал он, хотя и сам видел.
— Книжки, — отвечала она и вытягивала свою руку из его руки, даже не поднимая на него взгляда.
И Симха-Меер возненавидел эти книжки, в которые его Диночка погружена целиком. Ему захотелось еще раз взглянуть на романы, которые отнимают у него жену. С хасидским любопытством и непосредственностью он вырвал из рук Диночки книжку и заглянул в нее. Он дважды прочитал отрывок, в котором речь шла о каких-то иноверцах и их любви, и с отвращением бросил книжку.
— Даже если мне приплатят, чтобы я взял это в руки, — сказал он со злобой, — я не возьму. Зачем это нужно?
Но чем отстраненнее держалась Диночка, тем больше Симху-Меера к ней тянуло. Его влекли ее мягкие белые руки, которые сияли, выглядывая из длинных черных шелковых рукавов. Ее сладостная точеная шея, округлости ее тела, ее красота и женственность расцветали с каждым днем. Симха-Меер дрожал от возбуждения, стоя возле нее.
Правда, он никогда не отказывался от того, что ему причиталось как мужу. Но это было по ночам, в темноте. Он мог ее заставить, но не разжечь. Днем же, когда нельзя требовать положенного по закону, а можно только смотреть друг на друга, дарить улыбки и любить, у него не было ключа к той, которую ему дали в жены за многие тысячи рублей наличными. После нервотрепки и беготни среди людей, общения с отцом и матерью, тестем, хасидами в молельне, купцами, рабочими в ткацкой мастерской он жаждал тепла, любви, ему хотелось услышать доброе слово, почувствовать нежность; но Диночка отталкивала его. Без слов, одним лишь взглядом светлых глаз она замораживала кровь в его жилах.
Он с еще большим пылом бросался в дела, лишь ненадолго забегая домой, чтобы поесть, и вновь спеша к людям. Там, среди сделок и спекуляций, был его мир, там он властвовал. Домой он возвращался только по ночам. Но и ночи не были медом — разве такими должны быть ночи молодого мужчины в первый год после свадьбы? Она не сопротивлялась — этого еще не хватало! — но взаимности его хасидский пыл не встречал. И хотя он не знал других женщин, он чувствовал, что совсем не на это он рассчитывал, будучи холостым. Симха-Меер вставал раздраженный, с тяжелой головой и был желчен, злобен и упрям с людьми.