Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
В скором времени в доме случилось важное событие. В один прекрасный день Диночка упала на шею матери и, покрасневшая, смущенная, расплакалась из-за изменений, которые произошли в ее теле. Мать поцеловала дочь, посмеялась над ней и вытерла ей глаза.
— Дурочка, — утешала она ее, — о чем тут плакать? Сообщи Симхе-Мееру эту новость.
— Не пойду, мамочка, — сказала Диночка и снова не сдержала слез.
Симха-Меер очень обрадовался и почувствовал себя настоящим мужчиной, когда теща зашла к нему и тихо, покраснев, как девушка, сообщила о беременности Диночки.
— Она могла бы уже выбросить
Симха-Меер был уверен, что теперь все изменится, что она наконец-то выбросит из головы все эти глупости, романы и грезы и станет ему женой, будет любить его. Он терпеть не мог, когда что-то ему противилось, когда ему не удавалось подчинить себе кого-то целиком. Правда, он, как и его отец, как все хасиды, презирал женщин, но, несмотря на это презрение, Диночка имела власть над ним. У нее было что-то такое, чего он жаждал и что она не хотела ему подарить. Поэтому слова тещи придали ему уверенности. Уж теперь-то он в доме хозяин! Но Диночка относилась к нему по-прежнему.
В отличие от других женщин, она не испытала ни капли любви к мужу, даже нося в чреве его дитя. Она сразу же перенесла свои мысли и чувства на того, кто должен прийти, на крошечное существо, которое она пока не ощущает, но про которое уже знает, что оно покоится в ней. Она могла часами лежать на кушетке и напряженно прислушиваться к собственному телу, словно подстерегая внутренний шорох.
— Мамочка, я чувствую его, — говорила она. — Послушай.
— Глупая ты молодка, — смеялась над ней мать. — Тебе это только кажется. Еще слишком рано…
— Но я чувствую, — твердила Диночка, и счастливая улыбка материнства озаряла ее лицо.
Забеременев, она не подурнела, как другие. Напротив, она стала еще красивее, мягче, женственнее. На ее светлом лице не появилось ни единого пятнышка, как это бывает с беременными. Голубые глаза стали теплее и заблестели ярче. Особое очарование Диночке придавала чуть приподнятая верхняя губа, открывавшая ее жемчужные зубки. Прива все время боялась, как бы дочь не сглазили. Симха-Меер не мог насмотреться на ее расцветшую красоту.
— Диночка, как у тебя дела? Что ты делаешь? — плутовато спрашивал он, пытаясь заманить ее к себе в комнату, чтобы покрыть поцелуями ее тело.
Но она чуждалась его, как и прежде. Даже больше прежнего, ведь она была будущей матерью, тело которой во время беременности недоступно для мужа. Теперь она отдалялась от него даже по ночам.
— Я устала, — говорила она ему и отворачивалась к стене.
А когда прошел Швуэс и ее родители поехали за границу на курорт, она упаковала свои платья и поехала вместе с ними. Она даже не спросила согласия мужа.
— Будь здоров, — только и сказала она ему, не называя его по имени и не глядя на него.
Он чувствовал себя обиженным, обманутым и одиноким. Ему было очень тоскливо в пустых комнатах большого дома тестя. Еще более одиноким он чувствовал себя по ночам. Широкая застеленная кровать рядом с его кроватью не давала ему покоя, издевалась над ним. Ему в голову лезли разные дурные мысли, сомнения и подозрения — молодая женщина за границей одна, без мужа, среди бездельников и немцев!
В будние дни он был поглощен работой, коммерцией, беготней. По субботам он был опустошен и подавлен. Он томился долгими летними субботами, когда дни тянутся как вечность и нельзя пойти ни в ресторанчики к купцам и маклерам, ни в ткацкую мастерскую. Заниматься святыми книгами он не имел больше ни малейшего желания. Они навевали на него скуку чуждыми ему законами и проблемами. Кроме коммерции, работы, он не находил интереса ни в чем другом.
В такое-то время, в жаркий субботний день, когда Симха-Меер не мог дождаться первых трех звезд [100] в задымленном небе Лодзи, чтобы как можно быстрее прочитать будничную вечернюю молитву, совершить обряд авдолы и бежать с папиросой в руке в ткацкую мастерскую, к нему и пришли со своим «Статутом», написанном на разлинованном тетрадном листе, Тевье-есть-в-мире-хозяин и Нисан, сын балутского меламеда.
Некоторое время Симха-Меер молча рассматривал этих евреев в субботних лапсердаках. Сюда, в дом хозяина, еще никогда не поднимались подмастерья из Балута. Вошли они несмело.
100
Знак окончания субботы.
— Доброй недели, — тихо сказали они.
Симха-Меер глубоко втянул дым папиросы, о которой он нетерпеливо мечтал всю субботу. И потому выпустил дым прямо в глаза вошедшим, вместо того чтобы ответить на их приветствие.
— Вниз, вниз, — прорычал он, — в мастерскую.
Но Тевье подсунул ему листок бумаги и сказал:
— Вниз нам незачем спускаться. Будьте любезны, сперва прочтите это.
Симха-Меер с плутоватым любопытством вырвал листок из рук Тевье и пробежал его глазами за считанные мгновения.
Сначала он поиздевался над этими людьми. Он мял листок и смотрел им прямо в глаза.
— Кажется, ты сын меламеда реб Носке, — сказал он Нисану и смерил его взглядом. — Какое отношение ты имеешь к нему? — Он ткнул пальцем в Тевье.
— Я ткач, — ответил Нисан.
— Вот как, — сказал Симха-Меер, растягивая слова и подергивая бородку. — Ты стал ремесленником? А что по этому поводу говорит твой отец?
На этот вопрос Нисан ему не ответил. Тогда Симха-Меер поглубже засунул руки в карманы своего субботнего лапсердака, который он еще не успел снять, и сердито продолжил:
— Кажется, ты не работаешь у меня. Так что же ты приходишь ко мне с делами?
— Я пришел от имени ткачей, — ответил Нисан. — Они послали меня переговорить по их делу.
— А я не хочу с тобой разговаривать, — сразу подрезал ему крылья Симха-Меер. — Никакие посредники мне не нужны…
Нисан растерялся. Во-первых, он не знал, как разговаривать с Симхой-Меером. Он не мог сказать ему «ты», а «вы» говорить не хотел. Во-вторых, он не ждал такого резкого отпора. Он чувствовал себя очень неудобно в этом богатом доме, так же как в детстве, когда он тушевался перед богатыми дядьями, к которым мать посылала его просить денег. К тому же Симха-Меер бросил на пол листок со «Статутом», который он, Нисан, так прилежно переписывал. Видя это, Нисан упал духом и смущенно замолчал. Однако Тевье поднял с пола мятый листок, разгладил его и жестко сказал: