Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
— Это невозможно, она не пойдет, — говорил директор кабаре влюбленным сынкам фабрикантов, просившим у него протекции для налаживания отношений с танцовщицей. — Она не делает ни шагу без матери и мужа. Я на все готов для моих гостей, но ничего не выйдет.
— Исключено, уважаемые господа, — трагически отмахивался рукой метрдотель в зеленом фраке, — они никого не впускают. Они сразу же идут спать, как только приходят домой, ведут себя очень прилично, совсем не как комедианты.
Лодзинская золотая молодежь неистовствовала. В Лодзи не было тайн. Все точно знали, кому и во сколько обошелся каждый посланный танцовщице подарок. Так же хорошо было известно,
— Святая, — говорили немцы, — монахиня…
— Раввинша, — издевались евреи.
В Лодзи начали ходить легенды о танцовщице. Иноверцы считали, что она венгерская графиня, убежавшая из дому из-за любви к своему болезненному спутнику, которого ее отец-граф знать не хотел. Пожилая дама — это мать молодого человека, называющая невестку дочерью. Евреи где-то выведали, что она дочь какого-то ребе из Галиции, покинувшая родной дом ради своего венгерского возлюбленного, который сделал ее танцовщицей. Оппозиция утверждала, что это не более чем шайка проходимцев, выдающих себя за родственников, играющих в скромность, чтобы заманивать дураков и вытягивать у них деньги. Лодзь бурлила. Повсюду говорили о таинственной венгерке. Лодзинские женщины были обижены, заинтригованы. Пойти в кабаре они не могли. Приличным женщинам даже в ресторан или кафе вход был заказан. Поэтому они часами прогуливались по Петроковской улице, чтобы увидеть ту, о которой так много говорят мужчины, и понять, в чем ее притягательная сила.
Наконец легенды о танцовщице дошли до дворца Хунце. Их принес с фабрики швейцарский химик, единственный, с кем разговаривала танцовщица, оттачивая свой французский язык. И сразу же русые головы троих братьев загорелись одной идеей.
— Дудки, — сказали они, — нам-то уж она не откажет… ну нет!..
Они не собирались конкурировать с золотой молодежью Лодзи. Им не подобало обивать пороги кабаре вместе со всякими купчишками, коммивояжерами и служащими. Они велели, чтобы в «Ренессанс» никого не пускали, кроме избранной публики, которую Хунце пригласили на закрытый ужин, — нескольких высших офицеров русской армии, нескольких сыновей богатых фабрикантов, пары польских аристократов из ближайших имений и французского швейцарца, химика с отцовской фабрики, рассказавшего им о танцовщице. Каждый из молодых Хунце в тайне от других братьев купил дорогой подарок — драгоценность в несколько каратов, — чтобы вручить его танцовщице, когда он уведет ее из-под носа у остальных в заранее подготовленный для двоих кабинет.
Вечер прошел весело. Сам директор стоял у дверей кабаре и никого не впускал. Официанты подавали великолепные кушанья и роскошные вина. Танцовщица как змея извивалась в страстных танцах, дарила многообещающие взгляды, дразнила, манила каждым изгибом своего точеного тела. На этот раз она сделала исключение и приняла приглашение Хунце поужинать с ними. Однако кончился ужин так же быстро, как и начался. За весельем последовала гнусная развязка.
Как настоящие немцы, которым насилие сподручней дипломатии, братья начали грубо бороться между собой за право покорить ту, что отказала всей Лодзи.
— Сто рублей за первый поцелуй! — объявил один из Хунце.
— Двести рублей! — откликнулся второй.
— Триста рублей! — бросил третий.
Танцовщица улыбнулась. Ее муж, болезненный и разодетый, сидел и мрачно молчал.
Когда предложенные суммы были отвергнуты, Хунце завелись еще больше.
— Посмотри-ка, малышка, — сказал один из братьев, сверкнув бриллиантовым колечком, — что ты получишь, если будешь со мной послушной девочкой.
— Нет, со мной, — перебил его брат, показывая зеленый изумруд на черном фоне.
— Все это ерунда по сравнению с моей жемчужиной, — вмешался третий брат и, не дожидаясь ответа, стал надевать жемчужину на шею танцовщице и при этом шарить волосатой рукой в декольте ее платья.
— Мсье, ведите себя прилично! — сказал нарядный спутник танцовщицы, вставая со стула.
— Ах, ну тогда еще сто рублей! — возразил, смеясь, распаленный Хунце.
— Мсье, немедленно извинитесь! — потребовал болезненный молодой человек, глядя на Хунце застывшим взором.
— Если этого мало, я даю две сотни, пять сотен! — ответил смеющийся немец и еще крепче прижал к себе танцовщицу.
Тогда болезненный брюнет выпрямился, стал вдвое выше и шире и закатил смеющемуся немцу такую оплеуху, что бокалы с вином заплясали на столе.
Братья Хунце так и застыли с открытыми ртами. Впервые кто-то поднял на них руку, да еще какой-то муж танцовщицы в кабаре. Придя в себя, они повскакали с мест, чтобы растоптать этого типа, но он со своей женой и пожилой дамой уже успел покинуть кабаре. Следом за гордецами бежал, размахивая руками, директор.
От злости побитый Хунце принялся крушить бокалы со стола, расколотил бутылкой самое большое зеркало и облил белую манишку директора первым же вином, которое подвернулось ему под руку.
— Больше никогда моя нога не переступит порога этого свинарника! — кричал он и швырял банкноты на пол, расплачиваясь со склонившимся перед ним директором.
Чтобы прогнать дурное настроение, офицеры взяли сыновей миллионера на загородную прогулку. Там они много пили, без конца вливая в себя вино и шнапс и закусывая игрой в карты.
— Кому не везет в любви, тому везет в карты, — шутили офицеры.
Хунце играли яростно, сорили деньгами, но в карты им везло еще меньше, чем до этого в любви. Офицеры каждый раз выигрывали.
На рассвете братьев Хунце, разозленных, взмыленных, отвезли домой. Прямо во фраках и тесных рубашках они упали на ковры и заснули. Проснулись они только к полудню, злые, раздраженные, униженные вчерашними неудачами. Они ругались, чертыхались, били переодевавших их лакеев. Они помнили ту оплеуху в кабаре и с горечью думали о том, что вся Лодзь теперь узнает об их провале. Кроме того, им нужно было заплатить несколько тысяч рублей, и как можно быстрее. Офицеров могли в любой день перевести в другое место службы, и карточный долг надлежало погасить немедленно. Требовать денег у отца было трудно. Сыновья уже давно были с ним в ссоре. Все из-за баронского титула, за который он не хотел дать даже ломаного пфеннига.
В такое-то время во дворец и пришел Симха-Меер, покрасневший, подавленный окружавшим его богатством и барством, растерянный и все же бодрый, полный веры в себя и в город Лодзь.
В первую минуту, когда разодетый слуга сообщил братьям о том, что еврей в кафтане ждет на лестнице, Хунце даже не вспомнили, что они кому-то назначили встречу в этот час.
— Вышвырни его вон, эту еврейскую свинью! — приказали они.
Но разодетый слуга, заблаговременно получивший от Симхи-Меера на пиво, принялся вкрадчиво рассказывать господам об этом еврее и говорить, что они сами его пригласили. Тогда Хунце вспомнили о письме и велели впустить визитера.