Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Фабричный пастор был частым гостем в рабочих казармах. Он приходил, чтобы проводить в жизнь вечную детей ткачей. Полиция нередко искала здесь краденых кур и поросят, пропавших у соседей-крестьян. Стали пропадать даже собаки. В городе поговаривали, что ткачи отлавливают их, чтобы по воскресеньям у них на столах было мясо.
Теперь ткачи брали больше ссуд у двоих фабричных охранников. Из-за огромного спроса охранники повысили процент еще на несколько грошей. Необъятный Мельхиор не переставал весело играть на кларнете для красивейших девушек, которые собирались у него дома, где в изобилии водилось вино, оставшееся
Фабрика работала все стремительнее. Она закрывала дыры в бюджете, она оздоравливала себя сама, без привлечения средств извне. Так, как и рассчитывал директор Альбрехт.
— По истечении года все дыры будут залатаны, — похвалялся Альбрехт хозяину, — а может быть, даже раньше, господин барон…
— Ты молодец, Альбрехтик, — хвалил его Хайнц Хунце и угощал сигарой. — Только не разломай карету своей тяжелой задницей…
— О, я этого не сделаю, господин барон, — отвечал директор и трясся всем своим большим телом, изображая, что смеется шутке хозяина.
Глава двадцать шестая
Быстрее, чем ожидали молодые бароны, сыновья Хайнца Хунце, их отец, старый хрыч, как они его называли, ушел из этого мира и оставил им большое состояние вместе с баронским титулом.
Покуда он расхаживал в широких брюках по фабрике, присматривался и прислушивался ко всему своими старыми голубыми глазами и глуховатыми ушами, пробовал пальцем краски, проверял счета, обсуждал рисунки, вносил улучшения в планы инженеров, торговался с купцами, курил трубку, ругался, ворчал, говорил на простонародном немецком наречии, шутил с мастерами, вставал до рассвета, с первым фабричным гудком, и уходил с фабрики последним, — он был здоров и свеж, и никакие хвори его не брали.
Врачи предупреждали его, что расхаживать день и ночь по холодным каменным полам фабричных цехов вредно, потому что в его возрасте можно легко подхватить ревматизм. Они говорили ему, что хлопковая пыль разъедает легкие, что пары от красителей плохо влияют на сердце, что шум машин портит нервы, что постоянное хождение пешком утомляет и ослабляет его, особенно летом. Они настоятельно советовали ему поехать в собственное имение на воздух, за границу на курорты и воды, но старик не хотел их слушать.
— Глупости, — говорил он, — эти доктора ничего не понимают.
Чем старше он становился, чем больше расхаживал по своей обширной фабрике, тем здоровее и крепче себя чувствовал. Только уши совсем не служили ему. В остальном он не испытывал никаких неудобств со здоровьем. Однако как только он стал бароном и дети запретили ему приходить на фабрику, как только они начали отбирать у него трубку и подсовывать гаванские сигары, беречь его и таскать по врачам и на воды, все болезни тут же обрушились на его старые кости. Теперь у него ломило в суставах, отекали ноги, сильно сохла кожа, ныл позвоночник. Сильнее всего у него болела голова. Часто он даже засыпал посреди разговора или забывал, что хотел сказать.
— О, черт вас возьми! — ругался он и злобно ворчал: — Почему меня перебивают?
— Но помилуйте, Бог свидетель, никто вас не перебивал, — оправдывались люди.
— Нет же, черт побери! — упрямился старик. — Меня все время перебивают!
Он стал невыносим в доме. Он мучил слуг, обижал жену, бил стаканы и тарелки и, как в очень давние времена, постоянно плевал на персидские ковры и расстеленные на полу тигровые шкуры. Сначала он не давал болезням победить себя. Хотя у него гудела голова, ломило в суставах и подгибались ноги, он бегал по огромным фабричным цехам и складам, везде высказывал свое мнение, ворчал, злился, изводил работников и старался за всем присматривать, как раньше.
— Господин барон, — брал его под руку главный директор Альбрехт, — мы сами обо всем побеспокоимся. А вам лучше пойти прилечь.
— Заткни пасть! — ругался старый Хунце. — Я здоров, и не надо меня поддерживать под руку!
Часто врачи вместе с детьми Хунце силой укладывали его в постель. Но он не желал принимать лекарств, выплескивал их врачам в глаза и даже лежа все время говорил о фабрике. К его постели должны были приходить рисовальщики с новыми образцами, химики с красками, инженеры с планами, директора с торговыми договорами. Нередко он забивал им голову бессмыслицей, мешал работе. Но временами вдруг становился бодр и вменяем и говорил толковые вещи. Иногда он вскакивал с постели, отталкивал от себя сестер милосердия и одетых в белое врачей и в шлепанцах, в халате, с палкой в руке отправлялся на фабрику. Тогда на всех фабричных нападал страх. Он шумел, устраивал скандалы, кричал, что без него все рушится, что не на кого положиться.
— Стоп! — кричал он. — Остановить машины! Кто запустил машины без моего разрешения?
Люди знали, что он не понимает, о чем говорит, но никто не осмеливался ему возражать. Несмотря на то что он был стар, надломлен и безумен, он по-прежнему оставался владыкой всего и всех. Когда дети силой удерживали его в постели, заперев перед ним двери, он бросался на стены, рвал белье, швырял подушки, бесновался, как раненый зверь в клетке.
— Пусть ко мне приведут людей! — кричал он, исходя пеной от злости. — Почему ко мне не пускают моих людей? Я должен дать им распоряжения!
Сыновья не позволяли людям входить к старику. Они чувствовали, что дни его сочтены, и поэтому не хотели впускать к нему посторонних. Они держали двери к отцу на запоре. Они знали необузданную ярость старого Хунце, его приступы властолюбия и боялись, как бы он не наломал перед смертью дров. Главным образом они боялись, как бы он не внес каких-нибудь изменений в свое завещание. Старик понимал, почему сыновья никого к нему не пускают, и кипел от гнева.
— Убийцы! — бесновался он, когда они подходили к нему с едой или лекарством. — Прочь от моей постели! Вы хотите меня отравить!
По ночам он сходил с ума от боли. Он бросал в слуг, сиделок и охранников все, что подворачивалось ему под руку, и все время рвался на фабрику.
— Хайнц, — умоляла его жена, — Хайнц, куда ты?
— Сжечь фабрику! — отвечал он. — Я не хочу ничего после себя оставлять. Пусть все уйдет дымом!
Но потом он вдруг впадал в апатию, не говорил ни слова, не шевелился и даже нужду справлял в постели, как ребенок. Он и плакал, как дитя, и позволял делать с собой все что угодно.
В последнюю ночь, когда конец был уже близок, врачи велели остановить фабрику, чтобы она не шумела. Но старый Хунце своими глуховатыми ушами услышал эту тишину и вскочил с подушек.