Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Реб Авром-Герш, услыхав эту дурную весть, снял сапоги и надорвал лацкан лапсердака [110] . Он велел служанке Лее-Соре принести ему низенькую скамеечку и сел отправлять семидневный траур по сыну, который ушел от еврейства, что было не лучше, чем умереть.
Он читал книгу Иова [111] .
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТРУБЫ В НЕБЕ
Глава первая
110
Знаки траура в еврейской традиции.
111
Книгу
При императорском дворе в Санкт-Петербурге царила атмосфера тревоги и воинственности.
После того как студенты-революционеры бросили смертоносную бомбу в российского императора Александра II, освободителя крепостных и сторонника либерализма, две дворцовые партии стали бороться за нового российского императора Александра III.
Либералы советовали царю пойти по пути его отца, вести еще более либеральную политику, которая привлечет к нему народ и ослабит революционные настроения. Реакционеры с Победоносцевым во главе призывали Александра III быть строгим и жестким и уничтожить всех врагов монархии и православия. Министр граф Игнатьев принадлежал к числу либералов. Но он жил широко и тратил куда больше денег, чем давали его имения. Поэтому он позвал к себе петербургских евреев-миллионеров и сказал им, что, если они дадут ему полмиллиона рублей, он и впредь останется либералом и будет поддерживать евреев при дворе. В противном случае он перейдет на сторону Победоносцева.
Хотя сумма была велика, еврейские миллионеры могли ее собрать. Но они боялись идти по этому пути. Потому что, если один раз дать, придворные постоянно будут сосать из них деньги и угрожать лишить евреев их убогих прав. Раввины тоже так считали. От злости граф перешел на сторону Победоносцева и убедил царя изгнать евреев из Москвы.
Московские евреи тысячами были высланы из Москвы вместе со своими женами и детьми. Их лавки и мастерские в Москве позакрывались. Часть из них отправилась в Америку. Но большинство поехало поближе, в Польшу, в Варшаву и особенно в Лодзь, город промышленности и торговли.
Они привезли в Лодзь груду пожитков: постельное белье, субботние подсвечники, железные кассы, большие самовары, русские счеты — и поселились в торговом районе, на Петроковской, Всходне, Полуднёве и окрестных улицах. Они сразу же завели здесь дела, основали агентства, комиссионные дома и привлекли в польский город много русских купцов. В Лодзи мгновенно стало тесно от этих новых чужих людей, которых старожилы города называли литваками. Они сняли множество квартир и арендовали самые большие магазины. Они привыкли тратить деньги с московским размахом, поэтому селились в лучших домах, открывали дела в лучших торговых зданиях. Из-за этого цены на квартиры поползли вверх, спрос на здания вырос. К тому же жены пришлых евреев не торговались в продуктовых магазинах, не скупились на рыбных рынках и в мясных лавках. Они брали всего и помногу. Поэтому лавочники, мясники и рыбные торговцы вконец распустились. Они стали наглыми и с простыми домохозяйками говорили сквозь зубы. Так что лодзинские старожилы были очень злы на чужаков.
Еще больше старожилов раздражали иноверческие манеры, которые иммигранты привезли с собой из Москвы. На еврейских улицах теперь часто появлялись мальчишки в мундирах с золотыми пуговицами и девочки в коричневых платьицах гимназисток. Они разговаривали на чужом языке, по-русски, совсем как полицейские и офицеры. Лодзинские мальчишки смотрели на них с ненавистью, потому что те с ними вообще не разговаривали. Но вместе с ненавистью росла и зависть к чужакам, к их золотым пуговицам и синим мундирам. Отцы не позволяли сыновьям смотреть на пришлых.
— Из них вырастут иноверцы, — говорили они, — настоящие выкресты…
Но даже к чужакам постарше, тем, что разговаривали по-еврейски и приходили молиться в синагоги, лодзинские евреи относились не лучше, чем к их сыновьям с золотыми пуговицами. Еврейский язык новоприбывших был чужд и непонятен, особенно когда они разговаривали быстро. Их молитва и изучение Торы не имели ни вкуса, ни запаха. Из-за чужаков в лодзинских синагогах и молельнях яблоку было негде упасть. Приходилось молиться с самого рассвета и до послеполуденного часа. Как только последние утренние миньяны заканчивали шахрис, другие евреи уже начинали минху. Пейсатые мальчишки, приходившие со своими отцами молиться минху и майрев, перестали заглядывать в молитвенники. Вместо этого они глазели на пришедших в синагогу чужаков. Главным образом их удивляло то, как чужаки читают кадиш.
— Ну а кто скажет «аминь»? — напоминали им отцы. — Ну?
Но мальчишки из хедера не слушали того, что говорили им отцы. Они поедали глазами этих новых евреев, которых с каждым днем становилось все больше.
Это были странные евреи. К таким в Польше не привыкли. Те, что постарше, даже носили бороды, но их сюртуки были короткими, иноверческими, как и шапки на их головах. Молодые были бритыми, с черной щетиной из-за нечастого бритья, и носили твердые шляпы, а то и широкие соломенные панамы. Во время молитвы они не раскачивались, как польские евреи, а стояли прямо, по струнке. «Аминь» они отвечали резко и громко. Еще резче они читали кадиш, четко, слово за словом. При этом слова молитвы они выговаривали совсем по-другому. Их едва можно было понять. Местные прихожане лодзинских синагог косо смотрели на этих пришлых. Они терпеть не могли их иноверческого вида, их жесткого выговора при молитве, их медленного чтения кадиша. Они не очень верили, что кадиш, прочтенный этими евреями на таком странном древнееврейском, будет благосклонно принят на небесах. Еще меньше они верили, что такой кадиш поможет усопшим родителям его чтецов, видимо, таким же иноверческим евреям, как и оставленные ими на этом свете дети. Они даже сомневались, надо ли отвечать «аминь», слыша такой кадиш. Поэтому они отвечали «аминь» вполголоса, только чтобы отделаться, соблюсти необходимый минимум. Каким же было удивление как мальчишек, так и отцов, когда после майрева чужаки постарше достали с полок тома Геморы, приклеили расплавленным воском свечки к столам и принялись учить Гемору громко, в полный голос, слово за словом, с каким-то незнакомым напевом, какого в Польше и не слыхивали.
— Смотри-ка, — говорили сами себе изумленные евреи, — они учат Гемору!
Это напугало их больше, чем если бы христианские миссионеры принялись изучать Тору. Польские евреи тут же стали рассказывать небылицы об учености и мудреных свойствах чужаков. Они, мол, как цыгане, как бесы. Каждый из них может сбить с толку взглядом, и надо остерегаться их, как чертей. И местные евреи избегали их, отстранялись от них, не хотели стоять рядом с ними. Богатые хасиды выезжали из домов, в которых селились литваки. Набожные лодзинцы неохотно засчитывали литвака в миньян, когда требовался десятый еврей для чтения кадиша. Женщины во дворах избегали одалживать посуду литвачкам, подозревая их в том, что они не держат дома кошерную кухню и не разделяют посуду на молочную и мясную. Не хотели они и ставить чолнт в ту печь, где уже стоял чолнт литвачки. Мальчишки из хедера не переставали кричать и распевать вслед литвакам:
Эй, литвак, ты свинья, хрю, хрю, хрю, Ляг и сдохни, литвак, лю, лю, лю!..Купцы, впрочем, не отказывались вести дела с новоприбывшими. У них, у этих чужаков, было много знакомых в русских городах. Осенью и весной к ним приезжали русские купцы в шароварах и с окладистыми бородами и скупали массу товара в городе. В просторных квартирах литваков всегда стояли кипящие самовары и варенье. Русские купцы, комиссионеры и коммивояжеры сидели вокруг больших столов, потели и пили чай с вареньем, грызли сухари, играли в карты и вели торговые дела и расчеты. Многие чужаки разъезжали по губерниям Центральной России, добирались до Дальнего Востока, проникали в Китай и Персию. Там они сбывали лодзинские товары. Лодзь заключала хорошие сделки с тех пор, как в ней появились чужаки. С ними торговали, но не сближались. Литваков редко приглашали в дом. Их избегали, как иноверцев. Отцы берегли от них своих дочерей, следили, чтобы те не водились с литваками. Но и литваки держались от польских евреев особняком, смотрели на них с пренебрежением, смеялись над их тягучим выговором, который они плохо понимали, над их длинными лапсердаками и странными шапками.
— Ай, горе мне, — говорили литваки, грубо передразнивая произношение польских евреев. — Дай мне сороковник!
Так они высмеивали привычку польских евреев считать не на копейки, как в России, а на гроши [112] , и называть двугривенный сороковником.
Ненависть к чужакам усилилась, когда вслед за богатыми москвичами из литовских городов и местечек начали приезжать молодые люди в погоне за длинным рублем, который они рассчитывали заработать в Польше.
112
Грош — полушка, полкопейки.