Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
— Куда ты бежишь? — останавливала она его, когда он, наскоро почистив зубы после мяса, вскакивал из-за стола и бросался к двери. — Сейчас еще подадут компот.
Как и раньше, ей приходилось выговаривать ему за то, что он не отрывается за едой от своей бухгалтерии, исписывает цифрами все скатерти и салфетки, которые попадаются ему под руки.
— Ты бы лучше обратил внимание на детей, — говорила она ему. — Посмотри, как они ведут себя за столом.
— Дети? — переспрашивал Макс Ашкенази.
Он забывал, что у него есть дети. Он редко их видел, редко с ними разговаривал. Каждый раз, когда им хотелось, чтобы он посадил их на колени и поиграл с ними в лошадку, покачал немного или подбросил вверх, он отсылал их к матери.
— Я очень занят, — бурчал он
Все, что его интересовало, это как они учатся, главным образом, как учится мальчик.
— Покажи-ка мне тетрадки, Игнац, — подзывал он обучавшегося в немецкой школе сына, — я хочу посмотреть, какие у тебя отметки.
Маленький Игнац без особой охоты показывал отцу свои тетрадки. Учителя ставили ему плохие оценки. Отец выхватывал тетрадки из рук сына, бросал на них быстрый взгляд и кривился, особенно увидев оценки по арифметике, с которой у мальчишки было хуже всего.
— Просто загадка. Как будто это не мой сын, — говорил он с досадой и укоризненно смотрел на жену.
Малышка Гертруда, копия матери, напротив, с радостью приносила отцу свои тетрадки из детского сада. Она делала очень красивые аппликации, наклеивала на бумагу всякие цветы и бабочек. За это учительницы хвалили ее. Однако Симху-Меера такие вещи не занимали. Он не ждал от девочки больших достижений. Он ждал их от мальчика, особенно в таких важнейших делах, как счет. Поэтому он бросал плутоватый взгляд на тетрадки дочери и бормотал, лишь бы отделаться от нее:
— Молодец, малышка…
И дети отдалились от отца, как он отдалился от них. Они стали переглядываться за едой, кивая на вечно занятого подсчетами папу, который разговаривает сам с собой, задумчиво почесывая подбородок, вечно роняет салфетки и причмокивая выковыривает застрявшие между зубов кусочки мяса. Сидя за столом, дети втихаря смеялись над Симхой-Меером, и Диночку раздражали и смешили хасидские манеры мужа.
Но при всем ее равнодушии к нему ей было неприятно, когда другие замечали, как он смешон со своими хасидскими штучками. Ей, дочери реб Хаима Алтера, не хотелось, чтобы над ее мужем смеялись. И она не только не разрешала собственным детям перемигиваться за спиной у погруженного в свои мысли отца, но и следила за тем, чтобы он не вызвал насмешек у чужих людей на улице.
Поэтому она останавливала его в дверях, напоминала, что надо стряхнуть табачный пепел с пиджака и завязать галстук как следует.
— Симха-Меер, — обращалась она к мужу, — как ты выходишь на люди?
И Симха-Меер останавливался, хотя он ненавидел свое старое хасидское имя, тем более когда оно звучало из уст его жены.
— Завяжи ты, Диана, прошу тебя, — говорил он на своем певучем лодзинском немецком, — я не умею завязывать галстук.
Она аккуратно завязывала ему галстук и стряхивала табачный пепел с его пиджака, чтобы он не вызывал у людей смеха. Но каждый раз, когда он при этом обнимал ее за талию, она резко выворачивалась из его рук, и от холодного взгляда ее голубых глаз у него кровь застывала в жилах.
— Симха-Меер, можешь ты постоять спокойно? — говорила она ему ледяным тоном.
Он тут же опускал руки, словно обожженный и ее словами, и этим старым комичным именем, которым она его называла, хотя он уже давно был Максом. Она ни за что не хотела звать его по-новому и не разговаривала с ним по-немецки, несмотря на то что хорошо знала этот язык, а продолжала говорить по-еврейски, даже когда к нему приходили люди. Это очень огорчало Симху-Меера. В этом не склонном к сантиментам городе он удивлял и заставлял говорить о себе всех, — всех, кроме собственной жены. Ее не восхищали ни его ловкие купеческие ходы, о которых он ей рассказывал, ни его быстрый деловой рост. Когда он хвастался ей своими коммерческими победами, она не слушала.
— Не бросай окурки на пол, — перебивала его она, — и не сыпь пепел на скатерть, вот пепельница.
Не желала она и становиться лодзинской светской дамой, как добивался от нее муж. Она даже не сразу сняла платок с головы, хотя всегда ненавидела его носить. Симха-Меер ее не понял.
— В чем дело? Ты такая набожная? — спросил он. — Мне это совсем не подходит.
— А мне подходит, — ответила ему Диночка.
Она не хотела под него подлаживаться. Противилась ему. К тому же ей все это было не нужно. Она не ходила с ним по домам его новых знакомых, богатых фабрикантов. Не дружила с его купцами и их современными женами. Она занималась детьми, которые то и дело заболевали очередной болезнью, и домом, а больше всего — своими книжками. Она отнюдь не перестала читать романы, жила жизнью их героев, радовалась их радостью, грустила их печалью. При этом она чаще сидела у родителей, чем у себя. Каждый день под ручку с матерью она гуляла по улицам Лодзи, заглядывая в окна магазинов. Они выходили на прогулку нарядные, элегантные и не сильно отличались друг от друга. Они больше походили на сестер, чем на мать с дочерью. Прива Алтер ничуть не постарела. Мужчины на улицах все так же смотрели ей вслед, хотя она была уже бабушкой нескольких внуков. Как и прежде, она не могла пройти мимо магазина, чтобы не купить там что-нибудь. И всюду водила за собой дочь. Даже в кондитерскую полакомиться шоколадом она тащила ее с собой.
Симху-Меера привязанность жены к родителям бесила. Он чувствовал, что они, его тесть и теща, отнимают у него жену, принадлежащую ему по закону. Каждый раз, когда она уходила к матери, он сердито ворчал:
— Опять к матери! Не знаю, что там каждый день делать, у матери! Ну надо же…
Кроме того, он был совсем не уверен, что жена не дает родителям излишне большие деньги. Он прекрасно знал, что у тестя деньги утекают сквозь пальцы, а теща и вовсе склонна к мотовству. Он молчал, боясь заикнуться об этом Диночке. Но спокоен он не был. Он хотел отдалить ее от матери, ввести в новые дома, богатые и современные, как и подобало человеку его статуса. Хорошо бы ему появляться в обществе именно с такой женой, красивой и образованной. В его новой жизни ему бы очень пошло прогуляться по улице под ручку с высокой и элегантной Диночкой, ловя восхищенные взгляды людей. Однако он не мог оторвать ее от книжек и матери. Диночка всегда ускользала от него. Поэтому он с еще большим пылом бросался в дела, приходил домой поздно ночью и уходил рано утром.
Он набирал силу с каждым днем, с каждым часом, но не знал покоя. Его быстрые нервные пальцы не переставали озабоченно подергивать кончик бородки. Он был зол на свой дом, на тестя и тещу, на сестер, а больше всего — на Янкева-Бунема, потрясавшего Лодзь своей веселой жизнью. Повсюду Симхе-Мееру передавали шутливые приветы от брата.
— Этот парень еще разорится и будет побираться по домам, — пророчествовал о нем Симха-Меер. — Вот увидите…
Но вопреки пророчествам старшего брата Янкев-Бунем не пошел по домам с сумой. Напротив, ему продолжала улыбаться удача. Он и сам не знал, как ему все удавалось. Он стал своим человеком в самом большом дворце Лодзи, в доме миллионера Максимилиана Флидербойма. Он пил там вино с сынками миллионера и играл в карты. И вот так, между вином, картами и смешками, получил пост генерального управляющего на фабрике Флидербойма.
Бледный, без кровинки в лице замер Симха-Меер в кресле своей конторы, когда люди рассказали ему, что Янкев-Бунем получил эту должность.
— Наглая ложь! — заорал он по-еврейски, совсем забыв, что теперь он разговаривает только по-немецки.
Слишком уж много принесли ему новостей.
Но это была не наглая ложь. Как раз на Петроковской улице, напротив дома Хунце, где находилась контора Симхи-Меера, его брат открыл огромный склад. Он обставил свою контору с размахом. Повесил на здании большие золоченые вывески со всеми медалями Флидербойма и его фабричной маркой — перекрещенными якорем и ключом — и даже поставил у дверей прислужника в униформе, как в банке. Кроме этого, новый генеральный управляющий купил себе собственную карету. Как и большинство молодых фабрикантов, он сам погонял лошадей, усевшись на место кучера.