Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Зимой во дворце Флидербойма часто давались балы. С самой утонченной грацией, которую он только помнил с тех пор, как мальчишкой смотрел на балы через щели в ставнях барских особняков, Флидербойм танцевал польские полонезы, закручивая при этом усы с таким достоинством, что дамы ему аплодировали. В отличие от Хунце, он изгладил из своего облика следы того времени, когда он пришел в Лодзь с мешком на плечах и веткой в руке. Флидербойм был барином во всем: в том, как он закуривал сигару, в том, как нес свое мощное тело, как плавно ступал, как небрежно расставался с деньгами, в том, как он жил и давал жить другим.
Но при всем своем барстве и иноверческом образе жизни Флидербойм боялся еврейского Бога, дрожал перед Ним и старался сделать что-нибудь, чтобы вымолить у Него прощение за свои бесчисленные грехи. Он не забыл, что своим возвышением и огромным богатством он обязан Казмирскому ребе, давшему молодому Мендлу Флидербойму его счастливый алтын. Не раз он с беспокойством думал о том, что не так бы ему следовало отплатить
Но быть набожным евреем он не мог. Он был слишком богат и велик, его слишком тянуло к барству и наслаждениям этого мира, чтобы он был таким же евреем, как другие. Нет, он не мог не есть на званом обеде, если сам губернатор пригласил его к себе. Не мог он и закрыть свою контору на субботу.
При этом он поддерживал деньгами и подарками не только казмирский двор, всех детей и внуков ребе, он посылал деньги и подарки также и другим хорошим евреям [121] . Сам он этим не занимался. Он не мог допустить, чтобы в его дворце, где у дверей без мезуз стоят лакеи в ливреях, крутились раввины, внуки праведников и авторы комментариев к Торе. Для благотворительных дел у него был специальный доверенный, который разбирался в еврейских делах. Он и передавал пожертвования богобоязненным евреям, приезжавшим к Флидербойму со всей Польши. К нему все время тянулись люди — раввины, изучавшие Тору аскеты, потомки праведников, погорельцы, отцы бедных невест-бесприданниц. И никто не уходил от фабриканта Флидербойма обиженным.
121
Хороший еврей (идиш гутер йид) — термин, употреблявшийся применительно к хасидским цадикам.
Приходилось ему поддерживать и иноверцев. Он не мог отказать христианскому священнику, просившему у него помощи в строительстве церкви для рабочих его фабрики. Флидербойм лично заложил первый камень этой церкви, поэтому на мраморной доске, укрепленной на церковной стене, были высечены имена фабриканта и его жены. Жертвовал он деньги и на разные другие иноверческие дела. Это беспокоило его по ночам. Он знал, что еврейский Бог не любит, когда дают деньги на других богов и строят молитвенные дома, где будут молиться не Ему. Поэтому после пожертвования на церковь Флидербойм сразу же дал деньги на строительство новой синагоги за его счет, на написание нескольких свитков Торы, на пошив для них дорогих шелковых, бархатных и атласных чехлов, отдельно для будней, отдельно для суббот, отдельно для праздников и отдельно для Дней трепета. Лишь бы Бог забыл ему грех помощи в строительстве церкви.
Он еще помнил, как в мальчишеские годы сельский меламед учил его, что на том свете стоят большие весы с двумя чашами, на которые с одной стороны кладут грехи человека, а с другой — его добрые дела. И он всегда старался положить как можно больше на чашу добрых дел. Каждое свое прегрешение он тут же уравновешивал синагогами, хедерами, кладбищенскими оградами, тяжелыми серебряными коронами для свитков Торы, способными потянуть нужную чашу вниз.
В последнее время чаша грехов сильно перевешивала. И это были не столько его собственные грехи, сколько грехи его детей. Сыновья и дочери Флидербойма стали уходить от еврейства: они не только не выполняли заповедей, они отрекались от еврейского Бога вовсе. Две его дочери вышли замуж за выкрестов и поэтому крестились сами. Флидербойм не мог по этой причине отказаться от своих дочерей. Как бы он тогда выглядел в глазах своих друзей, в глазах губернатора и богатых помещиков, приезжавших к нему на охоту и на балы? Кроме того, оба его зятя происходили из очень влиятельных семей, они были сыновьями магнатов. Это заметно повысило статус дома Флидербойма, сына бедного арендатора. Фабрикант Флидербойм не мог себе позволить надорвать лацкан фрака и справлять в чулках [122] семидневный траур на перевернутой скамейке в залах своего дворца. Он вынужден был закрутить вверх свои барские усы и дать дочерям отеческое благословение. Однако по ночам ему не было покоя на его широкой французской постели.
122
В дни семидневного траура скорбящие не носят обуви.
Он знал, что значит вероотступничество. Еще в отцовском доме он наслушался от извозчиков и ходивших по деревням евреев историй о страшном грехе, который совершает еврей, уходящий от своего Бога. Он знал, как страшен Бог, когда Его покидают, как Он пышет гневом, когда от Него отрекаются и меняют на чужих богов. Хотя он мало учился еврейскому закону и был далек от еврейства, ему было известно, что Бог воздает за грехи не только самим грешникам, но и их близким: Он мстит за грехи родителей детям и внукам до четвертого колена. Флидербойм знал, что там, на небесах, которые он так задымил своими трубами, творятся жуткие вещи. Ад пылает, котлы со смолой кипят, на шипастых лежанках стонут грешники, черти и дьяволы льют им на головы горячую серу, подвешивают их за языки и швыряют их из одного конца мира в другой.
Ужас охватывал его при мысли о загробных мучениях, от страха он обливался холодным потом и кричал по ночам так, что его жена Элизабета, лежавшая рядом с ним в кружевах и вышивках, с перепугу забывала и польский язык, и свою барственность, и в панике принималась будить его, причитая по-еврейски:
— Мендл, я боюсь. Мендл, дорогой, да перестань же держаться за сердце!
В довершение бед его сыновья тоже начали водить тесную дружбу с иноверцами и попами. Их учителя-христиане, как и гувернантки, с детства брали их в церкви, учили стоять на коленях. Они рассказывали им чудесные истории про Иисуса и Святую Деву Марию и страшные истории про евреев. Раньше Флидербойм не обращал на это внимания. Он хотел, чтобы при его детях состояли христиане, которые учили бы их чисто говорить на языке христиан, дали бы им хорошее воспитание и привили хорошие манеры. Но когда дети стали старше и он потребовал, чтобы сыновья выучили кадиш и раз в год, на Йом Кипер, ходили вместе с ним в синагогу, те не захотели даже слышать об этом. К тому времени они уже ненавидели евреев, говорили, что евреи распяли Иисуса. Его внуки даже боялись есть мацу на Пейсах, потому что гувернантка рассказала им о том, что евреи якобы добавляют в мацу христианскую кровь. Сыновья часто поговаривали о крещении. Флидербойма от этого трясло.
Он знал, что кадиш, который читают сыновья по своему отцу, может многое сделать на том свете, что уже не раз кадиш из уст сыновей вытаскивал грешных отцов из глубин ада. В тяжелые бессонные ночи фабрикант Флидербойм утешал себя тем, что через сто двадцать лет [123] сыновья выручат его кадишем из самой большой беды. Теперь он увидел, что его надежды напрасны. Они не только не вытащат его из адского пламени, но, наоборот, еще глубже загонят его в ад своим отступничеством от еврейского Бога.
123
Т. е. после смерти.
Он, фабрикант Флидербойм, знал, что, хотя усы его черны, это не от молодости, а от очень хорошей краски, которую использует его цирюльник-француз. Конечно, он все еще силен, но человек не вечен: его, Флидербойма, жизнь давно уже перевалила за половину и теперь ему надо готовиться к далекому и страшному пути, потому что как постелешь, так и будешь спать. А тут, как назло, чаша грехов на его весах опускается все ниже и ниже, беспощадно перевешивая его добрые дела.
Он делал все, чтобы положить на чашу добрых дел как можно больше весомых благодеяний. Он заблаговременно оплатил кадиш, достойно вознаградил целый миньян богобоязненных и строго соблюдающих заповеди евреев, чтобы они читали по нему кадиш после его кончины. Он также выстроил новые талмуд торы для бедных детей. Если уж он не научил Торе и еврейству своих собственных детей, то пусть хоть дети бедных ремесленников учат Тору для Бога. Флидербойм знал, что так уж заведено на свете, что Бог сам поставил бедняка работать вместо богача и что так повелось не только в торговле и на фабриках, но и в заповедях, в еврействе. Если сам фабрикант Флидербойм не может соблюдать заповеди еврейства, то будет хорошо, если благодаря его деньгам их будут соблюдать другие. Это все равно что он сам бы их соблюдал. Кроме того, он беспокоился о бедных ремесленниках Балута. Он сделал для них много доброго.
Работы у себя он балутским ткачам не давал. Во-первых, он работал по субботам и не мог допустить, чтобы другие евреи оскверняли из-за него святой день. Ему и собственных грехов достаточно, зачем толкать в ад кого-то еще? Поступив к нему на фабрику, балутские ткачи и на этом свете толком ничего не получат, и вдобавок будут страдать на том. Во-вторых, он знал, что евреи — это аристократы. Еврей должен зарабатывать так, чтобы хватило на встречу субботы, на оплату меламеду, на покупку кошерного мяса. То есть он должен зарабатывать больше иноверца, у которого нет всех этих проблем. Кроме того, иноверцы сильнее евреев, они не стонут и не вздыхают. Не завидуют хозяину, относятся к нему с почтением, снимают шапку перед кормильцем. Поэтому на фабриках Флидербойма не было ни одного еврея. Он держал их только в конторах, на легкой работе, где надо иметь мозги, еврейскую голову. К машинам он их не подпускал. Но о балутских ткачах все же заботился. Он давал на приданое бедным балутским невестам, на уход за больными, жертвовал погребальному братству. На каждый Пейсах он посылал балутским ткачам вагон муки для выпечки мацы. Если был голод, если у жителей Балута не было работы, он открывал благотворительные столовые, где каждый ткач получал горшок еды и кусок хлеба.