Братья и сестры по оружию. Связные из будущего (сборник)

Валин Юрий Павлович

Громкий, с металлическими раскатистыми нотами голос раздался, казалось, прямо за дверью:

— Не верю!

Часовые вздрогнули, Витка подскочила со стула, да и сама Катя невольно дернулась.

— Не верю! — рявкнул зычный голос за дверью. — Мистификация! Насмешка! Не понимаю, как они вынюхали, но меня этим не смутить. Состряпали, хитроумно, тонко, но состряпали! Мистика?! Пусть! Я верю в одну мистику — мистику революции! Я непримиримый атеист. И поповщиной меня не взять! Где этот подполковник?

Дверь с треском распахнулась, и на пороге возник буйный черный человек.

Пышная шевелюра оттягивала голову назад, воинственно сияли стекла пенсне, тараном торчала остроконечная бородка.

— Попросите подполковника ко мне! Срочно!

— Да иду я за ним, Лев Давыдович, иду, — мимо буйного человека протиснулся давешний военный, туго опутанный ремнями, запрыгал по ступенькам вниз.

— И непременно наших вызовите! Слышите, товарищ Трушин? Сейчас же!

Военный кивнул и исчез внизу. Волосатый Лев революции негодующе блеснул стеклышками пенсне и захлопнул дверь.

— Лев Давыдович! — заорала Катя, соскальзывая с подоконника. — Товарищ Троцкий!

С трибуны товарищу сержанту горланить не приходилось, но голос повышать она умела. В лоб уставились стволы «наганов», несчастная Витка в ужасе скорчилась на своем стуле.

— Товарищ предсовнаркома! — рявкнула Катя, не обращая внимания на револьверы.

Дверь распахнулась, выглянул вождь советской России — ладонь картинно лежит на колодке «маузера», глаза зорко прищурены. Глянул на Катю. В близоруких голубых глазах за стеклами пенсне мелькнуло недоумение.

— Сильно извиняюсь, Лев Давыдович, я насчет мальчика. Вы на него не сильно шумели? Он ребенок нервный…

Троцкий неожиданно усмехнулся:

— Патронажная сестрица? Вы за кого меня принимаете? Мы с вашим маленьким фокусником вполне мирно собеседовали. Я, барышня, стараюсь карать вожаков провокаторов, а не слепых исполнителей чужих приказов. Тем более детей. Революция несет миру величайшее великодушие, а не слепую ярость.

— Я и не сомневалась. О вашем великодушии настоящие легенды ходят. Но уж очень мальчик слабенький. Вы там провокаторов хоть на кол сажайте, но с ребенком помягче. Очень вас прошу, — проникновенно сказала Катя.

Вершитель революционных судеб с интересом воззрился на нее, но тут по лестнице взбежал подполковник Макаров:

— Господин Троцкий, новые вопросы возникли?

— И не один, — ядовито заверил предсовнаркома. — Входите и извольте объясниться.

Дверь захлопнулась. Один из «кожаных», опустив, наконец, револьвер, выразительно постучал себя по лбу. Другой, поправляя фуражку, прошептал:

— Спятила? Чуть свинцовую пилюлю не схлопотала. Коза…

— А що вы пистолями размахиваете? — подала голос пришедшая в себя Вита. — Во всеоружии, а баб боитесь.

— Уж тебя-то, мышь сионская, и вовсе перепугались, — усмехнулся охранник. — Что, увидела товарища Троцкого и чуть со стула не перекинулась? То-то.

— Так мы же его и вправду в первый раз видим, — сказала Катя. — Прямо вихрь какой-то. Матерый человечище.

— Помалкивайте лучше, — пробормотал второй охранник и неодобрительно посмотрел на напарника.

К предсовнаркома торопливо прошли несколько человек. Катя без особого интереса проводила взглядом людей в полувоенной форме. Эти не львы, эти бумажные кроты революции. Без таких никакая власть не устоит. Вроде мелькнуло и смутно знакомое лицо. Честно говоря, Катя большевистских функционеров знала слабовато, разве что по портретам, когда-то мельком виденным в 40-х. Но там не до изучения исторических физиономий было.

Вскоре вышел подполковник Макаров. Снял фуражку, вытер платком гладкую макушку:

— Мальчик в порядке. Только товарищ Троцкий в очевидное верить никак не желает.

Вышел затянутый ремнями военный, постучал папиросой по крышке портсигара:

— Да, господин подполковник, подсунули вы нам сюрпризец. Что сосунок делает, а? Пожалуй, я к нему под лапку соваться не стану.

— И не нужно, товарищ Трушин. Прошлое свое мы с вами знаем, а будущее ведь — как его проверишь?

— Согласен. Но пацан сулит такое дерьмецо, что и представить тошно. С вашей подачи, подполковник? На нерв давите, а?

— Да я бы с удовольствием. Но, боюсь, мальчик и нам райских кущ не обещает.

— Понятно, — военный покосился на Катю. — Барышня тоже из ваших? Цирковая? Как рявкнула — чистый комэска. Шашку в руку и в седло. Экие глазки ледяные, сразу видно, из идейных. Пролетарской кровушки жаждет обпиться?

— Вряд ли. Мадемуазель к милосердию более склонна, о мальчике заботится.

Приехал Деникин. На лестнице сразу стало многолюдно. Озабоченные адъютанты зашмыгали вверх и вниз. Подтянулась дополнительная охрана красного вождя. На ступеньках, ведущих на чердак, устроился широкоплечий тип, в неизменной коже, и с «Шошем»-ручником на коленях. Главнокомандующий ВСЮР, в сопровождении тучного генерал-лейтенанта и двух адъютантов с пухлыми портфелями, ни на кого не глядя, поднялся наверх. Двери плотно закрылись.

— Да мы тут посинеем ждать, — сказала несклонная к переоценке тонкости дипломатического момента Катя.

— Покраснеете, — ухмыльнулся охранник с пулеметом.

Подполковник Макаров только коротко глянул на него, закурил новую папиросу. Портсигар его порядком опустел. Видимо, волнуется Алексей Осипович. Уставшие «кожаные» поглядывали на офицера с ненавистью — курить им тоже страшно хотелось.

— Алексей Осипович, вы бы не частили так, — сказала Катя. — Задымили все. Да и нам завидно.

— Виноват, — подполковник спохватился. — Совершенно о манерах забыл.

— Да дыми, чего там, — пулеметчик нехорошо улыбнулся. — Недолго вам осталось дорогим табачком баловаться. Вот передохнём маленько да и покончим с модой золотопогонников охранять.

— Что так? — поинтересовалась Катя. — Патронов до хрена осталось? Руки чешутся?

— Руки у народа — одна мозоль, чесаться нечему. Передохнуть нужно — это партия правильно придумала. Урожай убрать, тиф добить. Дать тем, кто обманут, дух перевести да верные выводы сделать. Может, и кто из ваших одумается, стрелять в народ бросит. Ну а не передумает… пощады не будет. Революция в крови закалилась. Закончим дело. Как не вертитесь, закончим. Последний и решительный — оно очень правильно сказано.