Братья наши меньшие [Мы вовсе не такие]

Гржимек Бернхард

Пумпели сами прежде зачастую топили котят — невозможно же, в конце концов, разводить их дюжинами в доме! Тем удивительнее было видеть, какие только усилия ни прикладывала фрау Пумпель, чтобы вернуть к жизни именно этого маленького серого найденыша.

В коробке с ватой, поставленной у самой печки, котенок отогрелся и ожил, просох и стал снова пушистым. Но знаете ли вы, что гораздо легче выкормить десять телят, чем одного такого малюсенького котенка без матери? Из чего его, во-первых, поить? После нескольких неудач Леночка вспомнила о кукольном рожке с резиновой соской и принесла его с чердака, где он валялся вместе со старыми куклами. Но не сразу маленькая Муши, как нарекли котенка, научилась пользоваться рожком. Кроме того, новорожденному котенку

нельзя голодать более трех-четырех часов. И вот фрау Пумпель пришлось дважды за ночь вставать, чтобы утолить голод кошачьего младенца, напоить его теплым молоком из игрушечного рожка. Вскоре она догадалась, что его мучают боли в животе. Перед тем как сделать свои делишки, он долго вертелся и пищал и успокаивался только после того, когда ему мизинцем массировали брюшко, так, как это проделывает кошка своим языком.

Леночка Пумпель, эта взрослая семнадцатилетняя барышня, играла в котенка так, как несколько лет назад еще играла в куклы. Она то хвалила его, то бранила за то, что не желает пить или еще за что-нибудь. Но поскольку котенок не реагировал на ее указания (точно так же, как в свое время куклы), Леночка заподозрила, что он глухой. И правда: можно было над самым его ухом с грохотом ударить двумя крышками от кастрюль друг о друга — котеночек даже не вздрагивал. Вкусовые ощущения у него тоже еще отсутствовали: Муши было безразлично, что пить — разбавленное молоко или горький чай. А когда через некоторое время веки разомкнулись и показались невинные голубые кошачьи глазки, возникла новая забота: Муши явно была слепа. Она не следила за пальцем, если водить им перед ее носом. Более того, она не зажмуривалась от света карманного фонаря.

Но все эти страхи оказались напрасными. Муши научилась видеть, научилась слышать, научилась еще многому другому. Она научилась всем шалостям, которые так характерны для кошачьих деток (и даже солидных, убеленных сединами людей соблазняет поиграть с ними), научилась катать по ковру моток ниток, подкрадываться по всем правилам искусства к чьей-нибудь домашней тапочке с тем, чтобы одним прыжком напасть на нее самым потешным образом или, лежа на спине, всеми четырьмя мягкими лапами с втянутыми когтями воевать с пятью пальцами человеческой руки.

Однажды хулиганистый Леночкин братец запер Муши в свою клетку с белыми мышами. Возможно, он надеялся стать свидетелем кровожадного убийства. Но ничего подобного не произошло. Муши не обратила ни малейшего внимания на обитателей мышиной клетки и улеглась в углу спать. А мыши в свою очередь так осмелели, что доверчиво ползали по дремавшей в клетке кошке.

Малый даже не подозревал, что из-за этой его шалости Муши на всю свою кошачью жизнь станет безопасной для мышей.

Но только для мышей. А хищником она стала все равно. Каждый раз, когда Муши подходила к ручью, она видела, как под водой, меж прибрежных коряг, сновали быстрые серые полоски. А все, что снует, бегает, заставляет вздрагивать кошачьи когти, упрятанные в бархатные подушечки лап. С врожденным терпением всех кошек Муши часами сидела возле тех мест, куда прятались форели. Она сидела так неподвижно, что стрекозы беззаботно пролетали мимо самого ее носа, а осторожные рыбы принимали ее за камень на берегу. Вскоре форели одна за другой появлялись из своих укрытий и начинали резвиться на прогретом солнцем мелководье. Тогда следовал резкий бросок, Муши вонзала свои острые когти в гладкое рыбье туловище и мгновенно выбрасывала форель на берег, где она, описав великолепную дугу, приземлялась среди незабудок.

Фрау Пумпель застукала однажды своего наследника за тем, как он тайком зажаривал себе на кухне трех форелей.

— Вот погоди, придет отец, он тебе задаст! — принялась она ругать сына. — Ручей сдан в аренду, и если вы, мальчишки, таскаете из него форелей, то это самое настоящее воровство!

Но сын не воровал форелей. Он просто отбирал их у Муши. А та теперь приносила в день по четыре-пять штук!

— Мышей она не трогает, — вздыхала фрау Пумпель. — А вот форели — это пожалуйста.

Именно форелями вздумала питаться.

Но единственный способ, которым можно было удержать кошку от рыбной ловли, заключался в том, чтобы запирать ее на целый день в доме. Стоило же ей вырваться из заточения, как она, невзирая на брань в свой адрес, с увлечением продолжала «рыбачить».

Однажды она оказалась запертой в чулане, где мышей было видимо-невидимо. Спустя четыре дня кошка была едва жива от голода, но ни до одной мышки не дотронулась.

Поскольку против упорного дочернего домогательства не может устоять ни «твердый отцовский запрет», ни материнское недовольство, то Леночка Пумпель все-таки попала в город. Правда, годом позже и в качестве медсестры. А поскольку отец тоже работал в городе, то семейство Пумпелей продало свой дом и переехало в городскую четырехкомнатную квартиру.

Когда подъехал фургон по перевозке мебели, фрау Пумпель посадила Муши в корзинку, обернула корзинку платком и понесла на станцию, откуда до города шел пригородный поезд. Ехать надо было девятнадцать километров.

Помню, как однажды в дни моего детства мы играли в жмурки. Я был простужен и должен был лежать в постели, но, поскольку мамы не было дома, я тоже принимал участие в игре, притом в одной ночной рубашонке. И вот я припоминаю: сколько бы меня ни крутили с завязанными глазами, пока я чуть не падал, я все равно знал, где дверь и где окно. Потому что ощущал, хотя и едва уловимо, с какой стороны мое тело овевает приятное тепло, исходящее от нашей большой зеленой кафельной печки в углу. Аналогичное, видимо, произошло и с Муши.

Сопящий паровозик тянул за собой вагоны, в одном из которых в своей корзинке сидела Муши. Кошка ощущала во всем своем теле необъяснимый, глухой протест. И сколько бы поезд ни петлял и ни извивался среди лесов и полей, сколько бы фрау Пумпель ни гладила ее успокоительно, просунув руку под платок, невзирая на то, где стояла корзина — то ли на полу меж сапог деревенских пассажиров, то ли наверху, на полке среди чемоданов, все равно Муши не покидало странное, неясное чувство: твоя родина — там! [21]

21

Строго научного подтверждения такой способ ориентировки у кошек пока еще не получил. (Примеч. ред.)

Кошку выпустили из корзины, когда она снова оказалась дома: на привычном месте стоял диван с белыми пуговицами на чехле, где в правом углу с уже сильно вдавленными пружинами лежала вышитая подушечка — «кошкина подушка». Никогда в жизни она не ложилась на какую-нибудь другую, ни разу даже не позволила себе прыгнуть ни на один стул. Узкая портьера на двери отгораживала «парадную комнату», и кошка в новой квартире, как и в старом доме, не нарушала границ запретной зоны, несмотря на то что теперь эта комната находилась справа, а не слева, как прежде. Вскоре она отыскала и свою старую мисочку под скамейкой на кухне.

— Смотрите-ка, Муши чувствует себя совсем как дома, она, наверное, и не заметила, что мы переехали на новую квартиру, — радовались Пумпели.

Но радовались они рано. На следующее утро кошка пропала.

Наверное, выпрыгнула из окна на балкон нижних соседей? Но нет — в нижней квартире ее не оказалось; не оказалось и в подвале. Тщетно ее искали по окрестным садам. Никто ее не видел. Вечером отцу пришлось сесть на велосипед и поехать на старую квартиру, за город. Увы! И там никаких следов Муши. За ужином фрау Пумпель уже сидела с мокрыми от слез глазами. На всю ночь она оставила распахнутым окно и спала беспокойно. Ей все казалось, что вот он раздался, этот привычный глухой шлепок, с которым кошка спрыгивает с подоконника на пол. Или характерная тихая дробь, словно кто-то мягкими кончиками пальцев без ногтей барабанит по столу. Но каждый раз, когда она вставала, на полу было пусто, и только ветер шелестел надутой, точно парус, занавеской…