Братья с тобой
Шрифт:
Он заведомо врал: отсюда до города было километров тридцать пять.
— Я не спешу, — отрезала Маша. — Я завтра с двух часов дня работаю. И очень устала.
— Ну, это пустяки, в молодые-то годы! Сейчас не жарко, холодком и пойдем по ущелью. По пути отдыхать будем.
— Я здесь останусь до утренних машин.
«Завхоз» посмотрел на нее испуганно. Он стал жалок. Мешочки под глазами вздрагивали, руки растерянно опустились.
Промчалась еще одна легковая машина, и стало совсем тихо.
— Я вам серьезно советую: идемте пешком, — начал было он. И вдруг, махнув рукой, сказал просто: — Прошу вас.
Маша
— Я боюсь, — сказал он шепотом.
— Ну чего здесь бояться? Людная дорога.
Он раздражал ее всё больше. Нет, пусть себе трясется, а идет. До седых волос дожил, а трясется, как ребенок.
— Зверя боюсь, — сказал он, сузив глаза.
— Какие тут звери! Шакалы. Так они же сами боятся людей.
— Чекалы не страшные. Тут барсы бывают. А на двоих он не нападет.
«Завхоз» умолял ее долго, но безрезультатно. Маше даже не было его жалко. Трус, пусть пересилит себя и идет. Ничего не случится. Ценностей с ним нет, чтобы кому-нибудь было интересно его ограбить. Да и некому. Трус.
Он чуть не плакал. Видел, что ее не пронять.
Сунув руку в карман, он достал связку ключей, больших я маленьких. Ключи резко зазвенели в ночной тишине.
— Под суд пойду. Нет у меня силы одному идти через горы. Да я — что! Вот они без меня… Ведь у меня ключи от всех складов на фабрике. Например, сахар отпустить, муку, эссенцию. На воскресенье с собой взял, я ж отвечаю. Стоять будет фабрика, пока я не приду. А завтра раньше чем к полдню в город не попадешь. Пять часов простоя. Вся фабрика.
Маша сняла с левой ноги босоножку и стала булыжиной подбивать торчащий гвоздь. Подбив, надела, взяла на плечи рюкзак и, тяжело вздохнув, пошла вперед.
Он шел сзади и лепетал слова благодарности.
Горы расступались, словно кто-то отодвигал с дороги огромные декорации: фирюзинское ущелье было красивым. В лунном свете горы были неправдоподобны: зеленовато-белые, и какие-то мохнатые, черные там, где лежала тень. Огибая придорожные камни, спутник Маши шарахался от неожиданности, — прямые черные тени на дороге были похожи на расщелину, на пропасть. Лунный свет, огромные камни, седой кустарник на склонах — всё это было театрально красиво.
Откуда-то выпрыгнула речонка и зажурчала, зашумела, стукаясь сослепу о неровные каменистые берега, брызжа и торопясь напропалую вперед. В ущелье стоял оглушительный шум от бегущей воды, от птичьих странных ночных голосов и от цикад, — их были миллионы, этих ночных скрипачей. За купами деревьев, где-то в сухом кустарнике, по-старушечьи пересмеивались шакалы.
— Вы не ашхабадка? — спросил попутчик.
— Эвакуированная. Из Ленинграда.
— Из Ленинграда! Боже мой! Вам можно гордиться. Что там делается, что они терпят, как держатся! Я был в Ленинграде, — он поправил свободной левой рукой ворот рубашки, словно стараясь придать себе более приличный вид. — Я был в нем три дня. В двадцать седьмом году. Какой город!
— Ну, он совсем не такой, каким был в двадцать седьмом…
Маша рассказывала о Ленинграде, как бы проверяя себя, не забыла ли чего. Она опять шла по набережной, от моста Лейтенанта Шмидта до самого Смольного, и припоминала дом за домом. Не высох ли виноград на доме, выходящем на Лебяжью канавку, — прежде этот дом весь был оплетен диким виноградом. Цела ли решетка Летнего сада, — решетка, которая всегда казалась ей воплощением музыки в граните и металле. А подальше, на углу Гагаринской, есть такой дом с мраморными подоконниками наружу. Есть или был?.. Она мысленно подсчитывала знакомые дома Ленинграда, словно свое богатство, словно Скупой рыцарь свои золотые монеты. Или не так? Нет, не так, безусловно! Нет, свой город она любила иначе. Так, как любят не вещи, не предметы а живое, людей.
Маша рассказывала, а сама еле передвигала ноги. Босоножки хлопали по распухшим пяткам, на которых, казалось, уже не было кожи. Колени болели так, словно в коленные чашечки попал песок и при каждом движении раздирал их. На привалах она опускалась на землю и словно прирастала к ней, так трудно было потом подниматься!
«Завхоз» чувствовал себя лучше, чем она. Ничего не менялось в нем, рубашка его была застегнута на все пуговички, дышал он ровно, и только новые тапочки чуть запылились.
— От совхоза прошли уже тридцать километров, — утешал он Машу. — Вот аул направо — это Багир. Осталось пятнадцать.
Город приближался медленно, неохотно. Маша молчала. От усталости лицо ее сделалось угрюмым.
— Вы жалеть не будете, что пошли, — сказал вдруг попутчик. — Я ведь, знаете, человек не маленький. То есть у себя на фабрике.
Она молчала, недоумевая.
— Вы придите как-нибудь на фабрику, стаканчик захватите. Я вам песочку насыплю. Хотя… лучше я сам нам принесу или жена. Ваш какой адрес? Как адрес ваш будет?
Она не отвечала.
— Я принесу; где вы живете? Никак вы плачете? Ногу разбили или что?
— Дальше идите одни, — сказала она, глядя в сторону. — Ущелье уже прошли, бояться нечего.
— Ну спасибо. Вы отдохните, посидите с полчасика, потом опять в путь. А сахарку я вам принесу, не сомневайтесь, это я свободно могу. Как ваш адрес будет?
— Слушайте, вы, черт бы вас побрал! — Маша словно сорвалась с тормозов. — Вы что, воображаете, что я из-за ваших прекрасных глаз или за стакан сахара уступила вашей просьбе, потащилась, измученная, и так уж без ног, по этим каменюкам? Сегодня родились, что ли? Да вы меня только фабрикой своей заставили, тем, что нельзя же в военное время ей простаивать, а у вас ключи от складов. И ясно, что ключи эти вы никому не доверите: там же продукты, ценность по нынешним временам. На сознательности моей сыграли. Да и каждый наш человек уступил бы, нельзя же о себе только думать. А теперь сахарком за счет Советской власти угостить хотите? Есть же люди! Все вокруг меняются, а они… седыми станут, лысыми, а душа всё та же, старорежимная!
— Я хотел как лучше… Вы же мне помогли, а я вам…
— А пошли вы…
Он пожал плечами и ровным шагом двинулся дальше.
Светало. Дорога не остыла за ночь: горячий черный асфальт, пропитанный разлитым горючим, блестел и лоснился, словно черная река текла в Ашхабад. Это была Туркмения: утренняя роса не блестела на полях, раскинувшихся по краям дороги, — от них пахло пылью, сушившей дыхание. Паслась четверка верблюдов, похожих на застывшие глиняные изваяния.
По дороге пролетел грузовик. Военный. — Маша поняла это по цвету машины. Она так устала, что даже не попыталась поднять руку. Пролетела вторая машина. Издали приближалась еще одна.