Братья с тобой
Шрифт:
— Нигде так не ценят воду, как у нас, в Туркменистане! — сказала Марта Сергеевна.
Сад шелестел, словно пел гимн воде. Не дай саду полива — и он погибнет, умрет. Когда население Ашхабада резко возросло из-за наплыва эвакуированных, воды стало не хватать. Часть деревьев была обречена, — норма воды оказалась недостаточной. Сады поредели; дворы оголились. Деревья умирали, — воды не хватало людям.
В один из вечеров к Марте Сергеевне пришла соседка, жена какого-то профессора. В саду, в беседке пили чай с бекмесом, — делался он из уваренного арбузного сока. Машина свекровь рассказывала семейные
— Конечно, это дело ваше, личное, но я сюда бы не поехала, — сказала соседка Аделаида Петровка. — Русским тут небезопасно. Особенно сейчас.
— Почему? — удивилась Маша.
— Вы их не знаете, этих туркмен. В случае чего… ненавидят.
— Да почему же? За что?
— Мало ли! Царь их угнетал, русские чиновники.
— Так ведь это не мы. Царь и наших отцов тоже угнетал.
— Им важно, что русские. Остальное им безразлично. Они на нас зверями смотрят. Особенно сейчас, когда с Ираном неспокойно.
— Это неверно, — сказала Маша, пока еще робко и негромко. — Вон старик в сад воду пускал. Очень приветливый. Добрый. Зойке дыньку дал.
— Вы не пережили, вот и не верите, — затараторила соседка. — Свой своего признаёт, кровь сильнее всего. Они не разбирают, какие там русские, у них это из рода в род идет. А мне даже очень понятно. Мне кто ближе будет, русский, или там армянин, или еврей? Русский, конечно. Это у всех так.
— Неправильно! — Маша уже закипала, еле сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего малознакомой женщине. — Белые, белогвардейцы, они же русские были? Так что — они мне ближе, чем этот старик туркмен? Или чем любой большевик — еврей, армянин, кто угодно?
— Машенька у нас любит политические проблемы решать, — сказала примирительно Екатерина Митрофановна. — Но мне лично — не до политических дискуссий. Очень у вас жарко в Ашхабаде, дышать невозможно…
— Не будем спорить, — подхватила соседка. — Но доверять чересчур я не советую. Надо всегда быть настороже.
Маша встала из-за стола, поблагодарила хозяйку и покинула беседку. Вышла за калитку и остановилась, окидывая взглядом тихий переулок.
Высокие дувалы закрывали от нескромных взглядов всё, что делалось во дворах. Домики стояли в глубине, в садах. За дувалом напротив курился легкий дымок — наверно, ставили самовар. Туркменка торопливо пронесла железное ведро с углями — мангал.
Здесь всё было не так как в России, как, например, у краснощекой Клавы под Смоленском.
Аул начинался справа, за садиком Марты Сергеевны. Дувалов там не было, и дворики были открыты. Домишки стояли небеленые, цвета глины. Мычал привязанный к тутовому дереву теленок. Туркменская семья собралась ужинать неподалеку от тамдыра — крупой глиняной печки. Туркменка в длинном красном платье ловким движеньем бросала в верхнее отверстие тамдыра сырые лепешки, прилепляя их к раскаленным внутренним стенкам глиняной печки. Потом женщина быстро вынимала готовые ароматные лепешки и несла их туда, где сидели ее муж и дети, дожидаясь еды. На маленькой скатерти, разостланной прямо на земле, стояла большая миска с чалом — простоквашей из верблюжьего молока.
Туркменка делала свое дело молча, сосредоточенно. Но от ее по-птичьи зоркого глаза не укрылась печальная женщина, вышедшая постоять на улице. Туркменка сразу заметила, что русской месяца через три рожать. На какую-то минуту она отошла к дороге, отделявшей аул от городского переулка, взглянула с любопытством и сочувствием на Машу и сказала:
— Баджи, муж пишет? Как Ленинград, фронт?
Откуда она знала, что Машин муж на фронте, в Ленинграде? Впрочем, чего не знают соседки друг о друге! Мог ли не тронуть Машу этот вопрос?
— Писем пока нет. На фронте по-прежнему, немцев всё еще не остановили. А Ленинград в порядке!
— Придет письмо, баджи, скоро!
Сказав это, она поспешила к своей печке. «Баджи» — значит сестра. Сестра, подруга. Это была подруга. Вопрос подруги. Утешение подруги. Как только не стыдно соседке Марты Сергеевны: ведь она знает этих людей десяток лет — и до сих пор относится к ним так несправедливо!
Аделаида Петровна говорила о туркменах пугливо оглядываясь. Она приходила не раз и не могла удержаться от разговора на острую тему.
Со временем до Маши дошло, что Аделаида Петровна имеет наклонности ко всевозможным махинациям, к спекуляции. Монотонный быт обеспеченной домашней хозяйки не давал выхода ее кипучей энергии, а энергия, не направленная разумом, — дело небезопасное. Аделаида Петровна потихоньку спекулировала чем придется, — питьевой содой, лимонной кислотой, рисом, машинными, примусными и простыми иголками, катушками ниток, мотками цветного мулине, натуральным кофе и даже дефицитными лекарствами. Наивный муж ее, честнейший человек и бессребреник, был твердо уверен, что жена его бескорыстно заботится обо всех на свете. В глазах своих вынужденных покупателей, и русских и туркмен, Аделаида Петровна читала неприязнь. Она чувствовала это, и постепенно в душу ее стал проникать страх.
Ничего этого Маша при первых встречах не знала. Ей было нелегко отражать нападки Аделаиды Петровны, особенно когда разговор заходил о немцах. Нет, разные они тоже, — беда не в национальных особенностях, а в ядовитом влиянии, которое оказывает на немцев гитлеризм. Маша знала других — разных, но всё же других немцев!
Узнав в ранней юности Курта — коммуниста, солдата гражданской войны, Маша не сразу представила себе его противников. Цергибель, полицей-президент… Немецкие комсомольцы пели на улицах Берлина: «Мы не боимся банды Цергибеля! Дорогу дай — идет Рот фронт!» Цергибеля рисовали в газетах толстым и смешным. Но ведь не в его персоне был корень зла, которое сейчас расползлось по Германии, словно раковая опухоль, которое полезло дальше, на восток, на чужие земли…
Маша вспомнила немцев, работавших в годы первой пятилетки на машиностроительном заводе, при котором был ее фабзавуч. Однажды секретарь заводского комитета комсомола вызвал ее и спросил, верно ли, что она говорит по-немецки. Она подтвердила. Тогда секретарь сказал:
«К нам немцы приехали работать, а по-русски ни бельмеса не понимают. Возьмешь шефство над кем-нибудь из них, будешь учить».
Маша сомневалась в своих педагогических способностях, но отказаться не решилась. «Ничего, ты не робей, — сказал секретарь ей в напутствие. — Научи Фрица, он замечательный инструментальщик». Нового Машиного подшефного звали Фриц Барт.