Братья с тобой
Шрифт:
Он уже хорошо говорил по-русски, но в данном случае еще не чувствовал сравнительного оттенка в слове «любимая».
— Я бы с удовольствием, Курбан, только надо домой спешить: дети.
— Вы меня называйте Коля. Мне нравится так. И товарищи стали так называть. А зайти ко мне очень прошу. Вы же скоро в Ленинград уедете, надо хоть попрощаться. Может, я вас больше не увижу.
Договорились, что Маша зайдет на час, к обеду, и не позже половины третьего вернется домой.
Курбан жил в такой же квартирке, как Худайбергенов: комната, кухня, маленькая открытая веранда.
Он уже караулил Машу у института. Привел домой. И сразу в дверях,
— Любимая моя жена! А вот дети.
Он показывал их учительнице важно, с достоинством, но и не без улыбки в глазах: «Вы думаете, я школьник, за партой меня видите; а я — отец семейства. Четверо детей — не шутка».
Уселись обедать. И тут он стал развлекать свою учительницу туркменскими сказками. Таких сказок Маша нигде не читала, их просто еще не перевели на русский язык. О сестре и семи братьях, о молоке волшебной верблюдицы, которое возвращает убитым воинам жизнь…
Коля! Нет, она не стала называть его Колей. Пусть Курбан остается Курбаном. Просто он хотел отдать дань уважения русским, потому и просил, чтоб его называли русским именем. Русские сделали ему много хорошего. Разве забудет он своих фронтовых товарищей — русских солдат! А учителей в институте! Двое туркмен, пятеро русских. И все старались научить его тому, что сами знают.
Он не говорил ей никаких торжественных слов, просто рассказывал туркменские сказки. И жена его взметывала угольные свои ресницы, доверчиво глядя на учительницу мужа, русскую женщину: у нее трое детей и муж на фронте, от него уже долго нет вестей. Еще неизвестно, жив ли.
Маша не позволила себе забыть о делах, хотя и выпила стакан красного туркменского вина: ровно в два тридцать она поднялась с кошмы, поблагодарила хозяев и поспешила домой.
Нет, ты прожила тут не напрасно, Маша Лоза! Несколько десятков учителей, русских и туркмен, будут вспоминать тебя, своего преподавателя, кое-кто сбережет и конспекты твоих лекций. Несколько человек из твоих студентов пойдут и дальше, двинутся в науку. Ты останешься в их памяти, как маленький верстовой столб на пройденном пути. Знания, переданные тобою, лягут, словно надежные кирпичики, в фундаменте здания, которое подымется высоко.
Нет, недаром, нет, недаром, За серп и за молот борясь, В атаках буденновских армий Их кровь на полях пролилась!Отчего вспомнилась эта песня? Ведь она о другом, о фронте. Но уж больно энергично начинается: «Нет, недаром»! Эту песню разучивали в школе… А помнятся всё-таки школьные годы, помнятся. Человек взрослеет, стареет, а всё продолжает чувствовать себя ребенком. Он и есть ребенок, сын или дочь своей Родины.
Приехав сюда в начале войны, Маша перечитала «Кочевников» Тихонова. Сейчас, готовясь к отъезду, она почувствовала, как продвинулось время. Та книжка, правдивая и хорошая, рассказывает уже о вчерашнем дне. Туркмены стали другими. В двадцатые годы, Маша слыхала, в театре произошел трагический случай. Молодой туркмен-зритель, сидя на спектакле, посвященном гражданской войне, так разъярился на белогвардейца, который бесновался на сцене, что встал, выстрелил и убил его наповал. Он убил актера, но разве он понимал это?
Сейчас подобный случай стал уже невозможен. Всеобщее школьное обучение, рост культуры дали заметные плоды. Приехав, Маша застала уже другую Туркмению. За три года воины республика снова заметно изменилась: люди выросли, стала бурно развиваться наука.
Конечно, лет через десять — двадцать Туркмения опять уйдет вперед, и настолько, что Машины воспоминания о ней останутся всего лишь данью истории. Что ж, пусть шагает. Наша жизнь — не стоячее болото, а быстрая горная речка, которая не знает покоя, не стоит на одном месте. Знать о вчерашнем дне полезно хотя бы для того, чтобы лучше понять сегодняшний.
Глава 27. Возвращение
Она и дети вернутся, а бабушка нет.
Маша упрекала себя в том, что не уберегла Екатерину Митрофановну: Костиной матери было тяжело с двумя детьми. Вот и не выдержала. Но разве всё зависело от Маши? Разве не делала она сама всего, что только могла? Разве не зарабатывала, не добывала продуктов на всю свою — и немалую — артель? Она сама уже давно больная: болит грудь, спина, подчас кажется, что болит всё на свете. Что с ней? Неизвестно, она перемогается. Врачи говорят: расшатана нервная система, истощен организм. Устранить причины, вызывающие болезнь, — и болезни не станет. Но причины — общие для нас всех…
Маша корит себя, — она никогда не назвала свекровь мамой. Не могла. Мама одна, маму она крепко любит. А это — свекровь, Екатерина Митрофановна. О ней Маша заботилась, — это близкая, своя, но любовь…
Майское письмо из Севастополя было последним. А сейчас уже август. Костенька, Костя, где ты, друг мой милый, что замолчал? Верю: дождусь, мы встретимся, но как же я скажу тебе, что мамы твоей больше на свете нет?
Вот когда поняла Маша в полную меру, что значит остаться одной! Вьется вокруг собственной оси, не знает, с кем посоветоваться, за что хвататься. Еды надо запасти в дорогу, одежду, — ведь трое детей и сама. На север едем. Выезжают детки с голыми коленочками, с полпути надевают чулочки, потом рейтузики, потом пальтишки… Сентябрь в России бывает очень холодным. А в Ленинград надо приехать здоровыми.
Маша ходит еще на работу, принимает последние экзамены у заочников, пишет последние отчеты. Варит еду детям, носится по столовым, магазинам, базарам. Получила броню на билет, пропуск на проезд в Ленинград.
И вот — вокзал, последние страхи, хлопоты с багажом, последние объятия, поцелуи. Провожают Марта Сергеевна с мужем, Тоушан и соседка из дома напротив. За Машу волнуются, — как-то доедет, не заболела бы в дороге, не простыли бы ребята.
А они суетятся в купе, трое шумных, беспокойных человечков, лезут к окошку, прижимаются носами к стеклу. Как разместить их на двух полках? Маше достались нижняя и багажная третья. На ночь — Зою наверх, Толю и Аню внизу с собой. А днем — Толю наверх, девчонок с собой, и можно малость подремать, — Зоя за Аней присмотрит.
В дороге дети капризничают, у Толика начинают болеть глаза, он растирает их ручонками, и они становятся совсем красными. Толя хнычет: больно! Маша захватила с собой самые нужные лекарства. Она то кормит ребят, то умывает, то лечит. А в промежутках клюет носом.
Катится поезд, пыхтит паровоз-работяга, лента кинофильма перематывается обратно. Три года тому назад уезжала молоденькая, цветущая, полнеющая женщина с дочкой и бабушкой, а возвращается тощее больное существо средних лет с тремя ребятишками.