Братья с тобой
Шрифт:
Блестят глаза, Минна рассказывает вполголоса, сидя рядом с Клавой на белой табуретке. И Клавино лицо мягчеет, выражение его становится таким, каким оно было дома, в мирные довоенные годы, когда она подчас сиживала с подругой.
За окном послышался шелест шин, — Хельга вернулась.
— Сестре моей не рассказывай ничего, — говорит Минна Клаве. — Она догадывается, конечно, но доверять ей особенно нельзя. Ее вызовут, припугнут — всё расскажет. Она только знает, что я помогала двум русским девочкам батрачкам, когда они заболели. К доктору возила и лекарство
— Будь спокойна, — отвечает Клава, пожимая руку Минны. — Я тут у вас молчать научилась.
— И последнее, Клава: советские войска дошли до Одера. В эту весну, наверное, Гитлера разобьют, и война кончится.
Ах ты моя хорошая! Так бы и поцеловала тебя за эти слова, да нельзя: фрау Хельга уже в прихожей, а перед ней свои чувства открывать не собираюсь. Разные вы люди.
Возвратившись из лагеря, Клава стала думать о Фене. Значит, верно, ее предала Феня, русская девушка из фольксдойчей. Феня, которой она доверила горькую память о родине, песню.
Значит, Феня — вроде тех полицаев под Смоленском, что помогали расстреливать цыган, что застрелили Клавину маму. Продажная тварь, фашистка!.. Зачем, зачем понадобилось ей губить Клаву, а может и не одну Клаву? Затем, что назвалась груздем — полезай в кузов. Спуталась с гитлеровцами — будешь и делать по-ихнему. Выслуживаться.
Ну, погоди, наши наступают, дойдут и до Берлина. И ты дождешься расплаты. Ничего не забудем…
Фрау Хельга стала много добрее к Клаве. Сразу видно, плохи дела у Гитлера. Капут ему, гаду. Победа не за горами.
На рынке Клава встретила знакомую девушку. Та предупредила Клаву:
— Будь осторожнее с Феней: из-за нее уже две наши девчонки пропали.
— Две? Нет, их три было, третья — я.
И Клава рассказала свою историю.
Разгром фашистов не за горами. Загудел, зашевелился Берлин. Теперь он сам познал тот удел, какой готовил Москве и Ленинграду. Бомбят. Обстреливают. Голодно стало. Все куда-то сдут, а куда? — бог весть! На запад!
Летят самолеты, бомбят ночью и днем. И до Клавы недалеко, а Клава веселеет: бомбите, милые, докапчивайте фашистских зверей в их логове. Если даже и я погибну, — не укорю вас в последний свой час. Как наши солдаты-герои, которые, сидя в дотах, передают по рации, корректируя артиллерийскую стрельбу: «Огонь на меня!» Дело общее, общий успех, сейчас не до того, чтобы о себе много думать.
Воет Берлин, горит, перекореженный взрывами, скалится разодранным камнем стен. Стонут и другие немецкие города, изувеченные войной. Смотрит Клава и думает: «Ну что вы, немцы, наделали? Разве так мы могли бы к вам приезжать? Ходили бы в музеи, театры, чинно-мирно, дружили бы, привозили б друг другу подарки, изучали б культуру вашу, — у вас же она интересная. Так нет, напали на мирных людей, намостили горы покойников, нажгли груды углей. Теперь, конечно, мирные люди не успокоятся, пока не покончат с причиною всех несчастий — гитлеризмом. А дома рушатся без разбору, — война».
Развязка приближается. Союзники наступают с запада. Домик фрау Хельги — уже почти на линии фронта. Пока все они живы, — и она и дети. Но что ожидает их завтра?
И вот на рассвете солнечного весеннего дня в крепко запертую дверь желтого коттеджа раздается неистовый стук. Под окном — американские джипы, с которых соскакивают веселые, рослые, подвыпившие американские парни.
Фрау Хельга в страхе заперлась в комнате на втором этаже.
— Не открывай! — кричит она Клаве. — Они нас убьют! Они знают, чей это дом!
В дверь колотят, — сейчас ее запросто выломают. Они уже потрудились в соседнем доме, — оттуда слышны были женские крики, плач.
Но ведь это — союзники, они вместе с нами бьют фашистов! Нет, Клава откроет.
— Не стучите, союзники! Сейчас я открою. Я русская.
За дверями чуть стихло. Щелкнули два замка. Дверь распахнулась.
Клава стоит на пороге:
— Здравствуйте, союзники! Хау ду ю ду! Я русская, советская!
Плечистый белобрысый сержант расплывается в улыбке, делает к ней шаг:
— Ай эм амернкен! Русский — союзник! Гитлер капут! Рашн вумен, ю донт би эфрейд. [5]
Он долго трясет ей руку. Он догадывается, что девушка — служанка. Он ей искренне рад.
А в это время солдаты и молоденький офицер уже обежали комнаты первого этажа, уже поднялись наверх.
Раздается отчаянный крик. Это кричит фрау Хельга.
Клава вместе с сержантом взлетает наверх. В спальне возня. Американцы, что-то крича и смеясь, шарят руками по груди фрау Хельги, подталкивают ее к постели.
5
Пусть русская женщина не боится.
— Нельзя! Слушай, скажи им нельзя! — кричит Клава сержанту. — Она тоже русская!
Сержант сомневается. Но фрау Хельга услышала, она хватается за соломинку:
— Я русска! Союзник! Русска!
Чтоб тебе! Не удалось немножко повеселиться, — русский дом! Эта, наверно, из эмигрантов. Сержант что-то настойчиво говорит своему офицеру, солдатам, показывая на Клаву. Видно, объясняет, что если б красотка постарше была немкой, девушка не пощадила бы ее.
Потные, распаленные, раскрасневшиеся парни, сплевывая на ходу, спускаются вниз. Клава хватает из стеклянной горки хрустальный графин с вином и наливает сержанту, который идет последним:
— Союзник! О кей! Гуд!
Парень выпивает вино одним залпом, становится перед Клавою по стойке «смирно» и отдает ей честь:
— Союзник! Гуд рашн герл! Френд!
Ушли. По комнате летают какие-то бумажки, в воздухе — запах сигарет, мужского пота и спирта.
— Клава, спасибо! Ты меня спасла! — Растрепанная, в порванном халате, фрау падает на колени перед своей прислугой и плачет.
— Спасла, — отвечает Клава спокойно. — И вы мне жизнь спасли, теперь квиты. Мы, русские, не только зло помним, мы помним и добро… Ладно плакать, пошли к детям: ребятишки перепугались небось.