Братья с тобой
Шрифт:
И еще несколько дней, и еще. Капитуляция! Победа! Пляшут и пируют победители — советские солдаты и офицеры, а с ними — советские люди, попавшие сюда не по доброй воле, а с ними — союзники, англичане, американцы, а с ними — те немцы, для которых это тоже победа. Честные немцы, те, кто родину свою по-настоящему любит.
Всё уже Клава узнала: и где советская комендатура, и что и как. Она собирает свои вещички, кладет их в фанерный баульчик, — ей дал его один наш солдат.
— Фрау Хельга, идите посмотрите, что я ничего у вас не взяла.
Фрау Хельга
— Я тебе верю, Клава.
— Нет, прошу посмотреть мои вещи. Чтобы потом недоразумений не было.
Краснея, смотрит фрау на Клавин нехитрый скарб. Старое бельишко, русская, сложенная вчетверо, газета, пара заштопанных чулок, выгоревшая шелковая косынка, старое платье… Хельга дарила ей что-то, но этих вещей в баульчике нет, — не взяла.
— Видели? Вот и всё. Прощайте.
И Клава уходит, застегнув свой баульчик на железный крючок. Уходит к своим, подтянутая, взрослая девушка с сухими глазами, с поджатым ртом. Уходит счастливая, — конец войне, победа, свобода! Скоро домой!
До отъезда на родину Клава нашла себе работу в советском госпитале, на кухне. Там она рассказала двум молоденьким солдатам всю историю с Феней.
— Жила бы она в нашей зоне оккупации — отдали бы под суд и расстреляли. Но она — в американской… Может, ты ее выманишь как-нибудь хитростью?
— Я не сумею. Она даже не знает, что я жива. Увидит — перепугается.
— А так оставлять, безнаказанно, тоже не дело. Чем она лучше фашистов? Ничем. Предателей щадить нечего. Хоть избить хорошенько.
— Разве я изобью? Вот по морде ей дать — это, наверно, смогу. Но не больше.
— Мы с тобою пойдем, Клава. Мы тебя не оставим одну в этой зоне.
Вечером собрались:
— Идем. Предателей нечего жалеть.
Проходят городом. Долго идут среди развалин. Но вот и улица, где Феня живет. Вот и домишко. Старый, почерневший, деревянный дом в два этажа, с узкими окнами.
— Я войду одна, вы оставайтесь у двери, ребята, — говорит Клава. — Я сама ей скажу что надо.
Клава толкает дверь, — дверь не заперта. Входит в переднюю. Из передней старая деревянная лестница ведет на второй этаж.
Из кухни, рядом со входом, появляется старуха в чепце. Она смотрит на Клаву с подозрением и со страхом.
— Где Феня? — спрашивает Клава.
— Феня дома, наверху. А вы кто?
— Я подруга ее, Клава.
Старуха хватается за косяк:
— Клава… Ты, оказывается, жива? Боже мой!..
Она крестится, отшатываясь в ужасе.
— Жива. Хотя вы и постарались, чтобы мною уже червей кормили. А я воскресла, жива.
— Феня не виновата! Это муж ее, он заставил отдать письмо! Он!
— А замуж за фашиста кто заставил?
На их голоса сверху выходит Феня. Она какая-то серая стала лицом, и сама круглая. Брюхата.
— Клава!
В ее восклицании — ужас, отчаяние, мольба. Она не может, не успела скрыть этих чувств и придумать, что ей солгать. Феня спускается на две ступени и замирает в страхе.
— Да, Клава. Ты думала, что из меня уже мыло сварили? Нет, я жива.
Клава взбегает по лестнице поближе к Фене. Она смотрит в это раздавленное ужасом лицо, смотрит с ненавистью, с отвращением:
— Я тебе душу доверила, а ты…
Наотмашь бьет она крепкой рукой по серым щекам. Бьет изо всей силы. Феня онемела, она даже не пытается обороняться. Она знает, что заслужила большего, заслужила смерти. Она не убегает. Но, словно спросонья, делает шаг вперед, оступается — и с грохотом валится вниз по деревянным ступенькам.
Старуха становится возле нее на колени и воет:
— Боже! Клавочка, будь милосердна!
— Застрелить бы тебя надо, иуда, — говорит Клава уже у двери. — Счастье твое, что у меня оружия нету.
Она выходит из дому, и ребята тотчас становятся рядом, справа и слева. Вместе уходят они от гнилого домишки в сторону своей советской комендатуры.
— Если бы это не ихняя зона — не ушла б от суда. А эти пригреют, — мрачно говорит Клавин товарищ-солдат.
Глава 29. Итог
Ты в Ленинграде, дома. Ты — с матерью и детьми. Жизнь потихоньку налаживается: Аню и Толика приняли в детский сад, Зоя ходит в школу вместе с бабушкой. Хорошо всё это? Очень даже.
Летом сорок четвертого года открыли второй фронт, мы теперь не одни. Наши войска гонят фашистов прочь по Европе. Семнадцатого января освободили Варшаву, двадцать третьего вышли к Одеру. Война приближается к концу. Всё это — радость, да еще какая!
Отчего же ты стонешь по вечерам, отчего же всё твое тело болит, словно разломанное на куски? Истощение организма, вегетативной нервной системы, центральной нервной системы…
Отчего же ты плачешь, взглянув на давно знакомые стены комнат, на простые старые вещи, предметы, принадлежавшие им — старшему брату, отцу? Каждый предмет — как осколок в ране.
Детство, было ли ты? Была ли ты, юность? Лыжные звездные пробеги по окрестностям Ленинграда, возвращение Севки, горячего, мокрого, счастливого. Умыванье на кухне, чистое белье, которое ты несла ему, дорогому брату. А потом — дружеская маленькая пирушка, Оськины шуточки и добрые насмешки, Володина серьезность не по летам, скрытое его почтение к старшему брату. И любовь, взаимная человеческая любовь друг к другу всех троих, рожденных одним отцом и одной матерью!
Это счастье — иметь брата или сестру. А иметь двоих братанов, да еще таких славных, хороших парней, — это знаете что! Как они заступались за нее, когда она осталась одна с маленькой Зоей, как, шутки ради, учредили «орден лощей», «гасили» телефонные звонки поклонников, недостойных Маши, с их точки зрения (у сестры и братьев эти точки зрения совпадали). Защищали сестру от бед. А женщине надо иногда, чтоб за нее заступились. Всё же она не из железа и не из камня. Истраченный на нее природою материал — мягче того, который пошел на мужчину. Это счастье — иметь братьев. А потерять — горе.