Братья Стругацкие
Шрифт:
«Улитка на склоне» — поистине универсальный текст на многие времена.
28
Для братьев Стругацких началась эпоха экспериментов.
«Конечно, и сознательным было наше экспериментаторство („Давай сделаем, как у Кафки, чтобы реальность нечувствительно переходила в бред…“), — писал Борис Натанович Г. Прашкевичу (8. Х.2010), — и одновременно из души перло („Нет, что это за херня получается: скучно, суконно, ни у кого не украдено, но и не свое. Надо как-то по-другому пробовать. Откуда я знаю, как? По-другому!“). И — твердая неисчезающая убежденность: каждая новая вещь должна быть не похожа на предыдущие и ни на какие вообще. Желательно — в масштабе всей литературы, а в крайнем случае — хотя бы в пределах личного опыта».
Прекрасная, необходимая убежденность!
Великими писателями Стругацкие стали еще и потому, что никогда не повторялись.
В апреле 1966 года они закончили в Ленинграде черновой вариант повести «Второе нашествие марсиан». Повесть писалась на одном дыхании — всё в ней отвечало тогдашнему состоянию авторов.
«О, этот проклятый конформистский мир!»
Греческие имена, дарованные действующим лицам, никого с толку не сбивали.
Снобизм и мещанство, героизм и приспособленчество, любые другие человеческие чувства, не важно, высокие или низкие, никогда не бывают привязанными только к одной какой-то эпохе. В повести всё просто и всё сложно, как в жизни. Не сразу и разберешься. Вот, скажем, партизаны, нападающие на марсиан. Они кто — герои? А фермеры, отлавливающие этих партизан, как вредоносных крыс? Они кто — предатели?
Как разобраться? Что, собственно, происходит с нами сегодня, сейчас?
«Япет подал нам пиво, и мы заговорили о войне (речь ведется от имени некоего Аполлона, создателя очередных „записок здравомыслящего“, учителя астрономии на пенсии. — Д. В., Г. П.). Одноногий Полифем заявил, что если бы это была война, то уже началась бы мобилизация, а желчный Парал возразил, что если б это была война, мы бы уже ничего не знали… Полифем положил костыль поперек стола и спросил, что, собственно, Парал понимает в войнах. „Знаешь ты, например, что такое базука? — грозно спросил он. — Знаешь ты, что такое сидеть в окопе, на тебя прут танки и ты еще не заметил, что навалил полные штаны?“ Парал возразил, что про танки и про полные штаны он ничего не знает и знать не хочет, а вот про атомную войну мы все знаем одинаково. „Ложись ногами к взрыву и ползи на ближайшее кладбище“, — сказал он. „Шпаком ты был, шпаком и умрешь, — сказал одноногий Полифем. — Атомная война — это война нервов, понял? Они нас, а мы их, и кто первый навалит в штаны, тот и проиграл“. Парал только пожал плечами, и Полифем распалился окончательно. Представления не имею, что же еще нужно оторвать человеку, чтобы он навсегда перестал быть унтер-офицером…»
Всё как всегда.
Одни ждут, другие действуют.
«Машина была в пятидесяти метрах от меня, когда сверкнула вдруг желтая вспышка, машина подпрыгнула и встала дыбом. Раздался громовой удар, шоссе заволоклось облаком дыма. Затем я увидел, что машина словно бы пытается взлететь, она уже поднялась было над облаком, сильно кренясь набок, но тут рядом с нею одна за другой сверкнули еще две вспышки, двойной удар перевернул ее, и она всей тяжестью грохнулась об асфальт, так что я ощутил содрогание почвы своими ослабевшими от неожиданности ногами. В ту же минуту поднялась стрельба. Я не мог понять, кто стреляет, откуда стреляют, но я отчетливо видел, в кого стреляют. Черные фигурки метались в дыму и пламени и падали одна за другой. Сквозь треск выстрелов я услышал душераздирающие нечеловеческие крики, и вот уже все они лежали, распростертые возле опрокинутой машины, продолжая гореть, а стрельба все еще не прекращалась…»
Насилие, вечное, как мир.
Обосновано ли оно реалиями?
Марсиане, в сущности, ни в чем не пытаются ограничить жизнь землян. Всего-то им и надо от нас — стакан желудочного сока в день. Подумаешь, трагедия! Да сдай ты им этот сок! Выплачиваешь же ты налоги! А одноногий инвалид Полифем, к примеру, вообще убежден, что «никаких марсианиев нет, потому что жизнь на Марсе невозможна, а есть просто новая аграрная политика!».
И все-таки «марсианцы» рядом. Они могут появиться где угодно и в какое угодно время. На дороге — провоцируя партизан; на площади — пугая обывателей; даже в аптеке — во время дружеского спора с приятелями. При этом спор может касаться просто некоей редкой марки. «В свое время я изложил Ахиллесу (аптекарю. — Д. В., Г. Я.) совершенно неопровержимые доводы в пользу того, что это фальшивка, и вопрос, казалось, был исчерпан. Однако накануне Ахиллес прочел какую-то книжонку и возомнил себя способным выдвигать свои собственные суждения. Естественно, я вышел из себя, рассердился и прямо сказал, что Ахиллес ничего не понимает в филателии, что еще год назад он не видел разницы между климмташем и кляссером и не случайно коллекция его битком набита бракованными экземплярами. Ахиллес тоже вспылил, и у нас началась самозабвенная перебранка, на которую я способен только с Ахиллесом и только по поводу марок. Я словно бы в тумане сознавал тогда, что во время спора кто-то как будто входил в аптеку, протягивал Ахиллесу через мое плечо какую-то бумагу, и Ахиллес на секунду замолчал, чем я немедленно воспользовался, чтобы вклиниться в его некомпетентные рассуждения. Затем мне запомнилось досадное ощущение помехи, что-то постороннее все время назойливо вступало в сознание, мешая мне мыслить последовательно и логично. Однако потом это прошло, и следующим этапом этого любопытнейшего с психологической точки зрения происшествия был тот момент, когда спор наш закончился и мы замолчали, усталые и несколько обиженные друг на друга. Помнится, что именно в этот момент я вдруг ощутил непреодолимую потребность оглядеть помещение и испытал смутное удивление, не обнаружив никаких особенных перемен. Между тем я отчетливо сознавал, что какое-то изменение за время нашего спора должно было произойти. Тут
„Синяя рука!“ — воскликнул я, озаренный неожиданно ярким воспоминанием.
Словно наяву я увидел перед своим лицом синие пальцы, сжимающие листок бумаги. „Нет, не рука! — горячо сказал Ахиллес. — Щупальце! Как у осьминога!“ — „Но я отчетливо помню пальцы!“ — „Щупальце, как у спрута!“ — повторил Ахиллес, лихорадочно озираясь. Потом он схватил с прилавка книгу рецептов и торопливо перелистал ее. Всё во мне зашлось от томительного предчувствия. Держа в руке листок бумаги, он медленно поднял на меня широко раскрытые глаза, и я уже знал, что он сейчас скажет. „Феб, — произнес он придушенным голосом. — Это был марсианин“. Оба мы были потрясены, и Ахиллес, как человек, близкий к медицине, счел необходимым подкрепить меня и себя коньяком, бутылку которого он достал из большого картонного ящика с надписью „Норсульфазолум“. Да, пока мы здесь спорили об этой злосчастной надпечатке, в аптеку зашел марсианин, вручил Ахиллесу письменное распоряжение сдать предъявителю сего все лекарственные препараты, содержащие наркотики, и Ахиллес, ничего не помня и не понимая, передал ему приготовленный пакет с этими лекарствами, после чего марсианин удалился, не оставив в нашей памяти ничего, кроме отрывочных воспоминаний и смутного образа, запечатленного краем глаза…»
Как бороться с тем, что уже густо распылено вокруг тебя, что, вне зависимости от твоей воли, вошло в твою жизнь? Кто они, эти «марсианцы»? Реальная опасность или это мы сами, не отдавая в том никакого отчета, генерируем собственные скрытые страхи? Даже мужественный Харон, главный редактор окружной газеты, зять рассказчика, произносит обреченно: «У людей больше нет будущего. Человек перестал быть венцом природы. Отныне и присно и во веки веков человек будет рядовым явлением натуры, как дерево или лошадь, и не больше. Культура и вообще весь прогресс потеряли всяческий смысл. Человечество больше не нуждается в саморазвитии, его будут развивать извне, а для этого не нужны школы, не нужны институты и лаборатории, не нужна общественная мысль, философия, литература — словом, не нужно все то, что отличало человека от скота и что называлось до сих пор цивилизацией. Как фабрика желудочного сока, сказал он, Альберт Эйнштейн ничем не лучше Пандарея и даже наверняка хуже, потому что Пандарей отличается редкостной прожорливостью. Не в громе космической катастрофы, не в пламени атомной войны и даже не в тисках перенаселения, а в сытой, спокойной тишине кончается, видите ли, история человечества. „Подумать только, — с надрывом проговорил он, уронив голову на руки, — не баллистические ракеты, а всего-навсего горсть медяков за стакан желудочного сока погубили цивилизацию…“»
Не правда ли, знакомые слова?
Горбовский… планета Пандора… обрыв…
«„У вас была слишком легкая жизнь, сын мой, — сказал я прямо. — Вы заелись. Вы ничего не знаете о жизни… У вас всегда было что кушать и чем платить. Вот вы и привыкли смотреть на мир глазами небожителя, этакого сверхчеловека. Экая жалость — цивилизацию продали за горсть медяков! Да скажите спасибо, что вам за нее дают эти медяки!.. Вам они, конечно, ни к чему. А вдове, которая одна поднимает троих детей, которая должна их выкормить, вырастить, выучить? А Полифему, калеке, получающему грошовую пенсию? А фермеру? Что вы предложили фермеру? Сомнительные социальные идейки? Книжечки-брошюрочки? Эстетскую вашу философию? Да фермер плевал на все это! Ему нужна одежда, машины, нужна уверенность в завтрашнем дне! Ему нужно иметь постоянную возможность взрастить урожай и получить за него хорошую цену! Вы смогли ему это дать? Вы, со всей вашей цивилизацией!.. Да никто за десять тысяч лет не смог ему это дать, а марсиане дали! Что же теперь удивляться, что фермеры травят вас, как диких зверей? Вы никому не нужны с вашими разговорами, с вашими абстрактными проповедями, легко переходящими в автоматную стрельбу. Вы не нужны фермеру, вы не нужны горожанину, вы не нужны марсианам. Я уверен даже, что вы не нужны большинству разумных образованных людей.
Вы воображаете себя цветом цивилизации, а на самом-то деле вы плесень, взросшая на соках ее. Вы возомнили о себе и теперь воображаете, будто ваша гибель — это гибель всего человечества“.
Мне показалось, что я буквально убил его своей речью. Он сидел, закрыв лицо руками, он весь трясся, он был так жалок, что сердце мое облилось кровью.
„Харон, — сказал я по возможности мягко, — мальчик мой! Постарайтесь хоть на минуту спуститься из облачных сфер на грешную землю. Постарайтесь понять, что человеку больше всего на свете нужны покой и уверенность в завтрашнем дне. Ведь ничего же страшного не случилось. Вот вы говорите, что человек превратился теперь в фабрику желудочного сока. Это громкие слова, Харон. На самом-то деле произошло нечто обратное. Человек, попавши в новые условия существования, нашел превосходный способ использования своих физиологических ресурсов для упрочения своего положения в этом мире. Вы называете это рабством, а всякий разумный человек полагает это обыкновенной торговой сделкой, которая должна быть взаимовыгодной… Вы говорите о конце культуры и цивилизации, но это уж вовсе неправда!.. Газеты выходят ежедневно, выпускаются новые книги, сочиняются новые телеспектакли, работает промышленность… Харон! Ну чего вам недостает? Вам оставили всё, что у вас было: свободу слова, самоуправление, конституцию. Мало того, вас защитили от господина Лаомедонта! И вам, наконец, дали постоянный и верный источник доходов, который совершенно не зависит ни от какой конъюнктуры“».