Братья Верхотуровы
Шрифт:
— Эй! — кричал какой-нибудь сплавщик: — Бабочка, бросай своих мужиков! Ты погляди какие мы! Московские! Иди на паузок...
Милитина скалила зубы и бойко отшучивалась.
Иной раз с паузков шутили по-нехорошему. Тогда Клим, под громкий хохот Иннокентия и пренебрежительную молчаливость Степана начинал громко ругаться.
— Чувырло ты этакое!.. — кричал он: — Ладно, что ты далеко, а то я тебе наклал бы по шее, запомнил бы ты!..
Милитина, притихнув, украдкой наблюдала за парнем. И у нее чуть-чуть розовели
Мимоходом, словно невзначай, слово за словом, узнали Верхотуровы всю нехитростную жизнь женщины. И то, что при большой семье, да малосильной, в родной деревушке пришлось ей чрез силу работать. И то, как уходила она работать в сроку, думая, что этим облегчит жизнь семьи. Все это было такое знакомое и привычное Верхотуровым. И они скалили зубы, шутили и поддразнивали Милитину.
— Тебе бы, девка, мужика хорошего! — щуря глаза, хитро сказал Иннокентий: — Защиту, значить, по бабьему твоему делу!
— От мужика много ли корысти! — вскинулась Милитина и отчего-то густо покраснела.
— Знаешь, мол, это дело? — хихикнул Иннокентий. Клим, насторожившись, впился глазами в смутившуюся женщину.
Милитина рванула платок на голове и отвернулась в сторону.
— Э-э! матушка! — подмигнул ей Иннокентий: — Убила ты, однако, на своем веку бобра!.. Ты не от мужа ли беглая?
— А коли бы так? — повернула к нему гневное лицо свое Милитина: — Тебе-то какая забота?
— Мне что! — засмеялся Иннокентий: — Оно, может, и лучше, что ты беглая!
— Кому лучше? — в глазах у Милитины сверкнули злые огни.
— Да — кому придется... — уклончиво, но не переставая хитро улыбаться, ответил Иннокентий.
— Будет вам штыриться... — лениво кинул им Степан.
Иннокентий замолчал.
— С вашим братом намаешься, — глядя задумчиво в сторону на текущую воду, немного спустя сказала Милитина: — На иного найдешь — такой выдастся, что и свету Божьему рада не станешь...
Было в голосе женщины что-то такое, что заставило помолчать даже Иннокентия. Он насторожился и пытливо следил за ней. Она же, точно забыв о мужиках, точно погружаясь в солнечную лесную ширь, что развернулась кругом, продолжала:
— Измываются над нами иные... Хуже собак, прости, Господи! Норовят душу у тебя вынуть, всю на куски разрезать, да в грязь пораскидать... Все вы — такие, попадись в ваши руки баба, изведете...
— Нет, не все!.. Не ладно ты это сказываешь!.. — Клим покраснел, а глаза его блестели: — Может, есть какие охальники, — смущаясь все сильней и сильней, продолжал он говорить срывающимся голосом: — Так то — охальники... Ты не говори, что все... Разные, ведь, люди бывают...
Милитина впилась острым неотрывным взглядом в Клима. Степан поглядывал на него бесстрастно и лениво. Иннокентий хитро улыбался, переводя смеющийся взгляд с парня на Милитину и обратно.
— Ишь, распыхался! — остановил он окончательно смутившегося Клима: — Чего бабу улещиваешь?.. Зря она болтает, а ты и полез мужиков обелять! Защитник!.. Был, стало быть, у бабы такой, что и поизмывался над ней, а может быть, поделом учил? Может быть, заслужила?.. Знаю я вас — резко повернулся он к Милитине, лодка покачнулась: — Хвостом вертела, а мужик осади, так сейчас: измываются! душу на куски!..
Недобрые искорки заходили в глазах Иннокентия. Милитина — бледная и тая в себе нараставшую злобу, исподлобья глядела в его широкое и темное лицо.
Степан сплюнул в сторону и вздохнул.
— Ну, будет!.. — спокойно сказал он: — Чего языки зря чесать, всамделе!.. Помолчали бы лучше...
Иннокентий махнул рукой и хрипло засмеялся:
— И в правду!.. В молчанку оно лучше...
Долго после этого в лодке царило молчание. Журчала вода и сливалось журчание это с шумом, волновавшимся в воздухе. Шире разливалась река. Иногда у берегов из воды торчали затопленные изгороди. Иногда близко-близко к воде подходили попутные деревни и гляделись в воду дымчатыми домами с белыми ставнями и темно-зелеными главками церквей.
Порою кто-нибудь с берегу бесцельно окликал плывущих, простоволосая баба, заслонившись ладонью от бьющего прямо в глаза яркого солнца, или мужик в выцветшей рубахе и теплой шапке, что-то налаживавший у темной сохи.
Пролетали над лодкою, свистя крыльями, попарно проворные чирки или свиязи и где-нибудь в стороне испуганно переговаривались частым свистом.
В воздухе похолодело. Темнее стала вода и на ней зашлепались яркие пятна. Вдали, вокруг лодки золотой чешуей запрыгали косые солнечные лучи. Падали сумерки.
Клим порылся в брезентах и вытащил ружье.
— Стойте-ка! — сказал он: — Пойду-ка я уток к ужину поищу...
Степан пристал к берегу.
Клима высадили и поплыли дальше. Позже, когда уже перестали играть чешуйки на воде и темная синь влилась в мутную воду и холодом повеяло из глубины, с берегов и с побледневшего неба, хлопнул глухо далекий выстрел.
— Вот и почин для ужина! — крякнул Иннокентий и сбоку поглядел на Милитину.
— Ты, молодайка, не сердись! — сказал он ей: — Мало ли что промеж себя не говорится! Иное слово — зря лезет...
— Вот, зря-то и не следовает слова разные говорить, — хмуро заметил Степан.
Милитина поглядела на мужиков.
— Да я не сержусь! — светло улыбнулась она: — Так это я... в сердцах!
И снова заплескался тихий смех женщины на лодке и загудели мужские голоса.
Еще несколько раз хлопнули в стороне выстрелы. А потом на берегу показался Клим.
— Приставайте! — закричал он: — Ужину готовить приставайте!
Лодка быстро пошла к берегу, над которым уже реяли вечерние тени.