Братья Верхотуровы
Шрифт:
— Братка твой... Обидел меня!.. Знашь, поди, как нашу сестру обидеть можно... Ну, вот.
Клим широко раскрыл глаза и, не мигая, уставился на Милитину. Потом лицо его покраснело и, пряча свой взгляд и отведя его куда-то в сторону, он смущенно крякнул.
— Видал ты... — некстати вырвалось у него и он еще сильнее покраснел: — Акентий, значить?..
— Он!.. — зло кинула Милитина и отвернулась.
Некоторое время они помолчали.
В нерешительности и смущении Клим повозился с поясом, поправил шапку и бесцельно огляделся вокруг.
Но какая-то новая мысль блеснула в его голове. Он украдкой поглядел на Милитину. Скользнул взглядом по ее груди, по бедрам, по ногам. В углах его губ что-то дрогнуло и он с усилием проглотил почему-то набежавшую во рту слюну.
— Ты вернись, — глухо сказал он, и голос его странно дрогнул: — Плюнь на него... Больше он не станет...
— Не станет! — горько передразнила его Милитина: — Эх ты! не станет... А обида-то?.. Обиду-то мне за что сносить?
Она всхлипнула и стала тереть глаза кончиком головного платка. Плечи ее вздрагивали и Климу стало еще больше не по себе.
— Перестань плакать-то, — угрюмо сказал он, но сквозь эту угрюмость скользнула неуклюжая, смущающаяся ласковость: — Обо всем плакать — слез не хватит, — чужими, где-то слышанными словами, утешал он, и в чужие слова вплетал свою хмурую и робкую ласковость.
Милитина тихо плакала. Слезы лились свободно и не хотелось удерживать их. Пусть текут. Хорошо так вздрагивать и слегка покачиваться и плакать неудержимыми слезами. Сердце отходило. С каждым мгновением, с каждой слезой кусок за куском отваливалась с сердца та страшная тяжесть, что навалилась со вчерашней ночи.
И сквозь слезы, бессвязно и путаясь, говорила она о своей обиде. Говорила прозрачному и зыбкому воздуху, напоенному солнцем, говорливой и движущейся воде, всему, что трепетало, сверкало и многозвучно и многокрасочно жило вокруг. И молчаливому, точно чем-то испуганному Климу.
— Баба я... а обида-то меня, как девку, ударила. Стыд-то какой! Стыд-то, милый!.. Ведь блюла я себя... в чистоте жила, а он... Как собака кинулся... Милый, стыд-то мне какой!.. Рази я гулящая какая?.. У меня дома муж... Какой ни на есть, а муж...
Она опустила руки и глубоко перевела дух. Слезы застыли на ее глазах. Крупные капли дрогнули на ресницах и медленно упали на щеки. Она не вытерла их, и солнце сверкало в прозрачных каплях.
— ...Плохой у меня муж, — сурово продолжала она: — Да коли бы я согрешить захотела, так я бы вольна была грешить!.. А он — насильничает!.. Я. может, сама бы пошла, коли приглянулся бы мне кто... А он — силком... Бесстыжий, не ласковый... Собака!
Клим взглянул на нее и облизнул пересохшие губы. Она замолчала и деловито вытерла лицо.
Она выплакала свои слезы и сказала все слова, которые с этими слезами могли вырваться. У ней стало легче на душе и вернулось спокойствие. Но вместе со спокойствием к ней вернулось еще и холодное сознание действительности.
— Ты зачем зовешь-то меня? — обернулась она к Климу и взглянула на него из-под опущенных ресниц. — Зачем?
— Зачем... Да ты пошто одна пойдешь?..
Клим не поднимал глаз.
— Это чтобы опять надо мной галились? — злобно и вызывающе спросила Милитина.
— Тебя ведь Акентий обидел, — тихо сказал Клим. — А зову-то я!..
— Ты?.. Вижу, что ты... Вижу, да веры-то во мне нету...
— Я не стану обманывать! — также тихо сказал Клим и смущенно поглядел на нее: — Ты с него взыскивай, пошто меня путаешь? Я не охальничал!
— Ах, знаю я! — Милитина вдруг заволновалась: — Знаю... И вот верить мне хочется. Уж так-то хочется верить!... Да страшно мне... А ну, обманешь!... Прикинешься ласковым, да тихоней, а потом...
— Я тебя не обманывал! — глухо повторил Клим.
Волнение Милитины все возрастало. Она говорила слова, простые и понятные слова, но какой-то иной, не присущий им смысл вкладывала в них, оттого трепетали ее ноздри, разгорались щеки и в глазах засверкали светлые мерцающие точечки. Ее простые слова с иным, сокрытым смыслом зажигали непонятное беспокойство в Климе и волнение Милитины передавалось и ему.
Словно вели они на непонятном, или только им одним понятном языке беседу, значение которой было для них огромно и тревожило их.
— Не обманываешь?.. — Милитина подошла к нему вплотную и заглянула в его глаза: — Вправду ты не обманываешь?..
Клима обдало жаром.
— Вправду... — вырвалось у него и он тяжело перевел дух.
Милитина слегка отстранилась от него. Лицо ее просветлело. Улыбка слабая и мимолетная скользнула по ее губам, обнажив на мгновенье сверкающие зубы. Ласковая теплота легла в уголки рта.
— Ну, ладно... Пойдем!
— Пойдем! — подхватил Клим.
И они молча повернули назад, к остальным братьям Верхотуровым.
VII.
Словно ничего не случилось. Снова плыла по реке, которая делалась все шире, лодка и в ней четверо: трое братьев Верхотуровых и женщина. Снова изредка всплескивал женский смех, мешаясь со всплесками воды. Правда, с Иннокентием Милитина не разговаривала, да и он сам не пытался заговорить с нею. Как привел ее Клим и молча и не глядя на Иннокентия уселась она к поджидавшему их завтраку, так молча и избегая встречаться с его глазами, обходила его Милитина, точно не было его совсем. Но так надо было и все это чувствовали и смирялись с этим. В остальном же все было по-прежнему. Тянулся день — ленивый и неизменный, как эта река. Крутились темные воронки в следах от весел. Гнулись по течению и мелко вздрагивали тальники. А небо голубело сверху, тщетно стараясь отразиться в мутной зеркальности воды.
Приходило время обеда. Загорался, а потом потухал покинутый, ненужный костер. Приходила затем и предвечерняя пора. И гулким становился воздух, точно насторожившись, впитывал он в себя все звуки земли. Катилось огненное солнце по ясному небу. Вставало на востоке, умытое легкими туманами, — падало на запад в розовую дымку дневных испарений...
Клим переживал странное волнение. С тех пор, как он догнал Милитину и, особенно, как узнал он, что брат Иннокентий обидел ее, он почувствовал какое-то острое любопытство к женщине. Этого любопытства не было еще вчера, когда они сидели у костра и глядели в огонь, и женщина говорила глухим от волнения голосом. А вот теперь Клима тянет оглядеть ее украдкой, и уже собирается в нем смутное желание прикоснуться к ней, сесть поближе и почувствовать хотя бы не надолго, хотя бы на мгновение теплоту ее тела. И рядом с этим волнением живет в нем вспыхнувшее также недавно озлобление на Иннокентия.