Братья Ждер
Шрифт:
Голоса смолкли. Слуга ушел к себе.
Через некоторое время свет затрепетал, как крыло, и вскоре окно стало темным.
Его светлость Алексэндрел-водэ, видно, растянулся на постели, закрылся с головой одеялом и, по привычке повернувшись лицом к стене, стал ждать, когда придет сон. Он молится, просит хороших сновидений, как приучила его княгиня Кяжна, и засыпает.
Княжич засыпает. Но серая тень под окном бодрствует, словно ей не дает спать ночной холодок. Черные тучи временами стряхивают капли дождя. Затем облака редеют и лишь прозрачной дымкой застилают звезды. Проходит час; надвигаются другие тучи, подгоняемые ветром, моросит мелкий дождь. И вновь в высоте остается лишь белесая дымка.
Начали
— Слушай!
— У ворот все в порядке!
Ждер выслушивает их всех по очереди, но все время стоит настороже и ловит другие звуки.
Наконец услышал. Услышал, как глухо, словно в подземном мире, завыли мертвые. Раз, другой, третий.
На третьем крике княжич сбросил с головы одеяло, выскочил на середину комнаты и бросился было к двери. Окошко неслышно отворилось. Ждер легко перемахнул через подоконник. Правой рукой он перехватил перепуганного княжича, а левой зажал ему рот. И держал Алексэндрела, как в клещах, пока не почувствовал, что тот дрожит и слабеет.
Еще раз завыло в земле, в царстве мертвецов.
— Душа Атанасия Албанца! — послышался стон в тяжелой тишине.
Княжеский отпрыск глухо замычал — крепкая рука сжимала его челюсти.
Он упал на колени. На мгновение лишился чувств. Ждер в темноте подвел княжича к постели. Уложил и все так же крепко держал его.
— Завтра ты подумаешь, что это был сон, — угрожающе шепчет он. — Но ты не спишь, ты бодрствуешь, ты дышишь и видишь. Атанасий Албанец погиб по твоей вине и взывает к богу о мщении. Он признался в том, что ты приказал ему совершить, и над тобой теперь нависла угроза его признаний. Есть у тебя побратим, ты его преследуешь. Однако помни: заболеет он — заболеешь и ты, умрет он — тут же и за тобою придет смерть. Снится тебе это или не снится?
— Не снится, — стуча зубами от страха, ответил Алексэндрел.
Он почувствовал себя во власти давних страхов, которые испытывал в детстве.
— Закрой глаза, иначе смерть тебе.
Ждер слегка кольнул княжича кинжалом, который подарил ему постельничий Штефан Мештер.
Алексэндрел затрепетал под одеялом и уткнулся головой в подушку. Еще раз прозвучали издалека зов мертвецов из-под земли и стон несчастного Атанасия. Ждер стоял и следил за княжичем. Тот глухо стенал и вздыхал, бормоча молитву — заклинание княжны Кяжны:
— С нами крестная сила! С нами крестная сила!
Ионуц Черный выскользнул, как кошка, в окно. Уходя, накинул на петли крючки. Поднялся на чердак и вытащил петуха, а потом исчез так же неслышно, как и пришел. В ночном мраке он быстро и незаметно пробрался на сеновал, а оттуда спустился вниз, к изгороди, где за частоколом его ждал татарин.
— Держи, Ботезату, эту суму, — сказал Ионуц шепотом. — Черные петухи хороши для того, чтобы будить нас но утрам. А нам предстоит долгий путь в турецкое царство.
ГЛАВА VIII
В которой вновь выступают старый конюший и монах Никодим
— Да что ты такое говоришь, благочестивый отец Никодим? Кто это не находит себе покоя ни днем, ни ночью? Его милость конюший Маноле Черный? Вздор! Вздор! Все это бабья болтовня, дабы люди не заметили, что самим-то болтуньям нет ни минуты покоя. Его милость конюший занят, как и прежде, своими малыми и большими делами. Как ты сейчас спрашиваешь меня, твое преподобие, так и я его спросил. И в точности передаю тебе, что он мне ответил. Конюший ведь знает, что при Штефане-водэ в Молдове, словно в Византийской империи, службы бывают самые разные; об одних нам известно, о других — нет. О большинстве нам ничего не ведомо. И берут для них достойнейших. Особливо
Он сейчас как тот муж, что женился на красавице. Обвенчался и зажил с любимой. Но жена-то попалась норовистая, капризная. Намучился, бедняга, можно сказать, голову на плаху положил. Так же вот и князь наш мается. Да что ж поделаешь. Такое ему досталось наследие, такова его участь.
Среди множества всяких запутанных дел нашлось и для второго конюшего, для нашего Ионуца, самое трудное, самое запутанное дельце; вот князь и повелел ему отправиться в дорогу да распутать его.
Когда он отправился? Неизвестно. Куда отправился? Неведомо. Что он там делает? Знать сие может только сам князь. Когда возвратится?.. Чур тебя, нечистая сила! «Боярыня Илисафта, — говорю я конюшихе, — не допытывайся ты у меня. Сие ведомо только всевышнему». А она в ответ давай плакаться, заливается горючими слезами. «Я плачу и маюсь, — говорит она, — ибо с того самого часу, как перестали поступать вести об Ионуце, конюший Маноле не знает покоя».
Тут вскакивает конюший Маноле и начинает кричать, — ты же знаешь, как он иногда кричит: «Что такое! Я и не думаю об этом! Второй конюший делает государево дело, и хватит об этом! И чтобы я не слышал более ни звука! Никакого нытья! Целыми днями здесь, в Тимише, женщины без конца говорят о снах, заклинают, гадают на бобах. Да оставьте меня в покое! Ни о чем меня не спрашивайте! С меня хватит других забот!» Чудеса, люди добрые!
Старшина Некифор на минуту замолчал, подмигнув отцу Никодиму.
Они сидели на крыльце, наблюдая за тем, что делается во дворе. Брат Герасим доставал воду из колодца, выливал ее из бадьи в колоду и поил оседланного коня старшины. Солнце словно остановилось над горами, поросшими елями; до вечерни оставался еще целый час.
— Чем же именно занимается батюшка? — спросил отец Никодим, и на лицо его вдруг набежала тень.
— Да находит занятия себе. Утром отправится на пасеку, там его ужалит пчела, да не куда-нибудь, а прямо в глаз, так что приходится смотреть на мир божий лишь одним глазом. После обеда сядет на коня, поедет на конный завод, будто для того, чтобы держать совет с конюшим Симионом. Сойдутся отец с сыном и играют в молчанку, — это называется у них «держать совет». Не будь там боярыни Марушки, старый Маноле и рта не раскрывал бы. «Батюшка, — говорит она, — оставь заботы». — «Нет у меня никаких забот», — отвечает ей Маноле. «А у Симиона есть?» — «Да и у меня нет», — ворчит Симион. «Ну, вот и хорошо, — смеется боярыня Марушка. — Но ежели у ваших милостей нет забот, то есть они у князя Штефана. А Ждер — княжий человек».
Отец Никодим изумляется:
— Так и говорит?
— Вот именно. Мне сам конюший Маноле сказывал. И он тоже смеялся, — доволен своей снохой.
— Она так Ионуца и называет — Ждер?
— Иначе и не зовет. И еще говорит: он, мол, когда-нибудь совершит такое, что мы рты раскроем от удивленья.
— Кто это говорит?
— Опять же она, боярыня Марушка, о своем девере.
— Да?
— Уж таковы, скажу тебе, отец Никодим, все женщины. Боярыня Марушка в тягости; она не нахвалится Ионуцем, и хочет родить такого же храброго мальца, как ее деверь. Боярин Маноле говорит, что Марушка стала страсть как привередлива. Другие женки начинают привередничать раньше, а она на шестом месяце. Говорит: было бы неплохо, ежели бы и другие конюшие отправились в Ерусалим. Это, стало быть, она Симиона язвит.