Братья Ждер
Шрифт:
— А зачем?
— Так. Коли Ионуц, мол, послан раздобыть щепку от креста господня, то пусть и остальные конюшие отправляются ему на помощь. Ей, кажись, был знак, что иначе и быть не может. И боярыне Илисафте то же самое привиделось. Да только она не осмеливается погнать в Ерусалим старого Маноле. Приснилась Марушке большая война с нехристями. И вбила она себе в голову, после того как держала совет со свекровью, что беспременно нужно достать частицу животворного креста, и пусть преосвященный митрополит опустит ее в святую воду, которой будет окроплять войска, благословляя их в день сражения.
Над долиной, где стоит монастырь, струится, словно незримая река, тихий ветерок, мало-помалу спадает духота августовского дня. Поют в траве по склонам холмов перепелки,
— Так я двинусь, отец Никодим.
— К чему спешить, старшина Некифор?
— Пора собираться. Кто знает, что творится у меня дома, ведь я не был там с позавчерашнего дня.
— Стало быть, ты едешь не из Вынэторь?
— Нет, отец Никодим, еду оттуда, куда Макар телят не гонял. Чудеса, да и только.
— Случилось что?
— Случилось, батюшка, что настало время вырвать мне еще один зуб. Того цыгана, что выдрал мне зуб лет пять-шесть тому назад, уже нет в живых. Отдал он богу душу, и душа его отошла в цыганский рай. Зубы он рвал отменно, имел подходящие щипцы, и рука у него была легкая. А вот как нынче схватило у меня зуб, то уж это чистая беда, несчастье, право, словно отца с матерью второй раз потерял. Что делать? У сына того цыгана по прозванию «Верзила» остались отцовские щипцы, а умения-то нет никакого. Избави тебя бог, отец Никодим, от зубной боли, — другого благословения я не знаю. Знаешь ли, какова она? Готов броситься на землю, кататься по ней и бить пятками в небеса. И чтобы как-то утихомирить боль, ничего не остается, кроме как пить горилку. Но едва протрезвеешь, снова схватывает. Нашел я тогда в Лунке за Немцишором одну бабку, которая научила меня укутаться одеялом и посидеть с разинутым ртом над кастрюлей с кипящим отваром белены. Испробовал я это, и показалось мне тогда, будто упал в горшок с варевом червячок с булавочную головку; но и это не помогло. Тогда я стал бродить по ярмарке — людей расспрашивать; одной рукой коня тяну в поводу, другой за щеку держусь и спрашиваю: что делать, куда идти? И только лишь в Бае я разыскал человека, который умеет драть зубы. Истинный мастер! Теперь и свет мне стал милее. Ежели у тебя заболят зубы, отправляйся в Баю, к дьякону Прекупу Мортынтею. Он такой худющий, безбородый, что и смотреть-то на него муторно, но зубы рвет отменно.
— Ну что ж, старшина, не стану тебя задерживать, езжай с богом, но прошу тебя: пришли весть из Тимиша.
После того как уехал старшина Некифор, вновь послышался колокольный звон, — звонили к вечерне.
Отец Никодим вспомнил, что день субботний, и стал готовиться к большой службе. Он надел новую рясу и клобук, накрутил на пальцы четки и в задумчивости направился к серым стенам крепости. Прошел через наворотную башню, не обращая внимания на вечернее стрекотанье ласточек, обучавших своих птенцов летать, вошел в храм Вознесения, погрузившись в свои мысли, сел в левой стороне, поближе к клиросу и певчим; слух его словно притупился, но взор широко открытых глаз был устремлен к прославленной иконе богоматери, написанной Лукой Евангелистом.
«Вот уже и август в разгаре, — размышлял отец Никодим, — и лето скоро уйдет, как и старшина Некифор, который погостил недолго и ушел».
Нельзя сказать, что монахи, избравшие отшельнический образ жизни, могут полностью подавить в себе человеческие чувства, позабыть прошлое и отрешиться от мира. Кое-кому это, правда, удалось, и они, уединившись навсегда в пустыне, заслужили, без сомнения, немеркнущую радость. Однако многие остаются слабы духом, и, когда до них доходят вести из покинутого ими мира, сердца их смягчаются и поддаются умилению либо грусти.
С каких уж пор не видал благочестивый инок Никодим родных из Тимиша? Давно не видал. С начала марта. С самого мясоеда. Тогда матушка уговорила его приехать, дабы благословить пиршество
У этого любимца всех Ждеров есть привычка время от времени поднимать всех родных на ноги. Так и тогда, в петров день, он нагрянул вдруг исповедаться, просить совета и поддержки, и было невозможно не исполнить все его просьбы. Ведь когда он просит, то уж как устоять перед взглядом его карих глаз? Теперь-то он умеет найти нужные слова, ведь он уже зрелый муж, но глаза все те же, как были в детстве, когда он едва доставал головой до пояса старших братьев.
Очевидно, сейчас он послан на тайную службу. Судя по слухам, дошедшим из Тимиша через старшину Кэлимана, беспокойство как туча нависла над стариками: они ничего не знают, ничего не слышали, не получили ни одной весточки. Ионуц не подавал никаких признаков жизни.
Ежели бы, боже избави, что-нибудь случилось, об этом стало бы известно: плохая весть летит как стрела, и не бывает смерти, которая осталась бы неведомой. Придет время, Ионуц даст о себе знать, и сердца его родных успокоятся.
«Хорошо было бы, — думает отец Никодим, — навестить матушку. Повидал бы и других, укрепил бы в них дух терпения, успокоил бы всех. Надо убедить женщин, и старых и молодых, что пора избавиться от привычки верить снам».
Когда отец Никодим, отстояв вечерню, вышел из церкви, он уже окончательно решил отправиться на несколько дней в Тимиш, к своим родителям и братьям. Посему он завернул к настоятелю монастыря игумену Силвану испросить благословения.
На следующее утро, оставив брата Герасима томиться одного в монастырской келье, его преподобие отправился в путь, чтобы побыть среди людей. Это случилось с ним не в первый раз, и он знал, что так будет и впредь. Ведь говорит апостол Павел, — не помню уж где, — что каждый верует по мере сил своих. Его преподобие Никодим, может, и уединился бы в Фиваиде под солнцем Египта, в этой пылающей земной печи, ежели бы он был создан для жизни в полнейшем одиночестве. Однако господь соблаговолил создать его не таким твердокаменным, как скалы синайские, а похожим скорее на наши горы, осыпающиеся под воздействием потоков и непогоды; в душе отца Никодима отдается гул лесов и звон горных рек, его преподобие не может отрешиться от слабостей, свойственных смертному, возлюбившему красу земную. Но господь смилостивится над ним и простит его, ибо у отца Никодима сердце самаритянина и он с великим усердием служит истинной вере.
Едва отец Никодим доехал до двора старого конюшего в Тимише, как сердце его радостно забилось, — он увидел сизого петуха, сидящего на заборе, и услышал, как петух возвестил о его прибытии. Слуга, открывший ворота, покачал головой в знак того, что конюшего нет дома, — он, дескать, наверху, в господарских конюшнях. Но боярыня дома.
На крыльце Никодим застал боярыню Илисафту, возле нее Кандакию, а между ними сидела ключница Кира.
— Доброго утра, рад видеть вас в добром здравии! — учтиво поклонился монах и тотчас спешился.
— Добро пожаловать, твое преподобие. Уж как мы рады видеть тебя, — проговорила боярыня Илисафта, вскочив со своего излюбленного места, у знакомого нам столба, и направляясь навстречу сыну.
Все три женщины поочередно облобызали руку отца Никодима. А монах почтительно склонился пред матерью, потом коснулся губами ее седого виска.
Взглянув на столик, стоявший на крыльце, монах сразу понял, чем занимались женщины до его прибытия: пана Кира поспешила набросить на стол кусок тонкого домотканого полотна. С этим столом у отца Никодима были связаны воспоминания детства. Когда-то на нем пальцы боярыни Илисафты терпеливо лепили из воска куколок с маковыми зернышками вместо глаз. И неизменно возле матушки была пана Кира. А куколки с маковыми глазками изображали боярина Маноле, который скитался в то время бог знает в каких далеких краях Нижней Молдовы. Старые женщины, вроде паны Киры, умеют в таких случаях заклинаниями и ворожбой насылать счастливую или горькую участь тому, кто пребывает вдалеке, — неверному или любимому.