Браззавиль-Бич
Шрифт:
В ресторане было много народа, но им нашли столик в задней части зала. Когда они наполовину съели горячее, Джон вдруг вспомнил свои слова про ее сестру и зятя.
Он извинился. «Ей-богу, я этого не имел в виду, — сказал он серьезно. — Это было несправедливо. И очень некрасиво с моей стороны. — Лицо у него скривилось. — Но, по-моему, хорошо, что я в этом признался, так ведь? Выходит, я способен что-то пересмотреть, понять, что был неправ».
— Послушай, неважно все это. Нам всем случалось сорваться.
— Но я способен на самокритику.
— Да… да. Нам всем ее не хватает.
И тут он заговорил о том, что случилось на озере. Он сказал, что ему очень нравилось там бывать и он решил проводить с ней побольше времени. Ему не нужно так много работать на компьютерах. Полезно просто поразмышлять. Предоставить мозгу работать без всяких подсказок.
— Понимаешь, — продолжил он, — я не приезжал к тебе, потому что все время был в угнетенном состоянии. Я утрачиваю нечто важное, и это меня мучает. — Потом объяснил ей, на какие две категории делятся математики: из десяти человек девять думают цифрами и один — образами. Именно те, кто мыслит образами, получают самые поразительные результаты.
— Взять, к примеру, меня, — продолжил он. — Я всегда мыслил числами, пока не занялся турбулентностью. И вдруг все изменилось. Я начал видеть ответы и решения как ФОРМЫ. Это было невероятно.
Он начал рассказывать ей о гидрологии, о динамике жидкостей, о том, что никто не понимает, как дифференциальные уравнения потока жидкости связаны с турбулентностью. Непредсказуемое поведение обсчитать не удается, при нарушении непрерывности обычные модели можно выкинуть в окошко. Все пытались применить к исследованию турбулентности аналитические методы, выписывали все более сложные уравнения, характеризующие гиперактивность жидкостей и газов при наличии турбулентности.
— Я тоже над этим корпел, — продолжал он, — и я к чему-то пришел. Мои мысли, — он широким жестом обвел кафе, — мои мысли развивались в правильном направлении, я это знаю. И вдруг произошел прорыв. Я не понимаю, как это случилось, но я стал видеть и исследовать ФОРМЫ завихрений, и вдруг все начало приходить в порядок, укладываться в чудную разветвленную иерархическую систему. — Он замолчал. На лице у него появилось странное выражение, точно он улыбался и хмурился одновременно.
— Самое странное, и именно это меня тревожит: я видел формы только шесть месяцев или около того. — Он начал чертить узоры на скатерти зубцами десертной вилки. — Этот дар у меня исчез. Я снова стал смотреть на формы и мыслить числами.
Дальше он объяснил ей, что в Шотландии, когда он рыл яму, у него неизвестно почему восстановилась способность мыслить образами.
— Может, дело в напряжении. В самом физическом усилии, — он пожал плечами. — А может быть, в том, что я вырезал в грунте фигуры. Квадрат, прямоугольник. И ко мне все вернулось.
Он умолк. Она посмотрела на него: бледное, встревоженное лицо, глаза устремлены в тарелку с недоеденной пищей. Нахмуренный. Думающий о своем. Она видела,
— Но теперь оно снова уходит, снова слабеет, — проговорил он. — Это нужно принять как данность. Я видел несколько месяцев. Я получил этот дар на время, напрокат.
Он помотал головой, ноздри у него сжались.
— Я делал такую работу — ты не поверишь… Фантастика. — Тут он поднял на нее глаза, и она увидела, что они полны слез.
— Понимаешь, в Непе я подумал, что если снова попробую копать, это может вернуться, — голос у него стал тихим. — Ты не знаешь, как это ужасно: обладать чем-то, такой магической силой и постепенно ее утрачивать. — Он издал странный гортанный звук, не то заворчал, не то рыгнул. — Я пытаюсь переломить себя, насильно заставить свой мозг работать дальше, но он не… — Он затрясся всем телом, лицо у него покраснело. Он закрыл глаза, уперся подбородком в грудь. Хоуп показалось, что его вот-вот стошнит.
Но он рыдал. Он положил руки на стол, сгорбившись, подался вперед и разразился всхлипами. Он странно, с придыханием, подвывал, нижняя челюсть у него отвисла, по лицу текли слезы, сопли, слюни.
— Джон, ради Бога, пожалуйста, — Хоуп выскочила из-за стола и склонилась над ним, одной рукой обняв его вздрагивающие плечи. Его стенания ее пугали, это была какая-то архаическая форма плача, незнакомая ей и с трудом узнаваемая. — Джонни, милый! Не надо, пожалуйста. ПОЖАЛУЙСТА.
В зале повисла тишина, посетители замолчали, недоумевающие, растерянные. Хоуп чувствовала, как у нее под рукой мелкая дрожь пробегает по его напряженным мышцам. Он выпускает из себя печаль, подумала она. Она почти физически чувствовала, как эта печаль клубится вокруг нее — прозрачный эфирный поток, что-то вроде газа, турбулентного газа, текущего у него изо рта, из глаз, из носа.
Кое-как, с помощью двух официантов ей удалось поставить его на ноги, накинуть на него пальто. Обслуживающий персонал ему сочувствовал, но в ресторане он был лишним. Ведя Джона через зал, она краем глаза замечала, что посетители провожают их недоуменными, тревожными взглядами. Казалось, их лица спрашивали, почему он так нестерпимо жалок. Человек, мужчина: что на него так подействовало? Какая ужасная трагедия могла его настолько унизить? К своему стыду, Хоуп почувствовала, что жар смущения окутал ей лицо и плечи, словно их накрыл пуховый платок.
Снаружи, на холодке, ему стало легче. Он сделал несколько шагов без ее помощи, потом повернулся к темной витрине. Прижался лбом к холодному стеклу. Хоуп стала нашептывать ему ласковые, утешительные слова, обняла его.
— Боже, Хоуп, — сказал он. — Я расклеился к чертовой матери. Тебе придется мне помочь.
— Конечно, с радостью. Все будет в порядке.
— Ты знаешь, кажется, мне это пошло на пользу. Как ни смешно, я в каком-то дурацком смысле чувствую себя лучше.