Брестский квартет
Шрифт:
И тут над полем опять покатилось тяжелое пулеметное: та-та-та-таа! Повалились в рожь нашпигованные свинцом иноземцы, затаились оставшиеся в живых, и только крики раненых да доносящийся со стороны лесополосы грохот нарушали тишину солнечного дня.
Несколько раз пытались подняться пехотинцы и снова, и снова падали в рожь, прижатые кинжальным огнем. Сотни автоматных очередей в который уже раз сходились в одной точке поля, где скрывался невидимый храбрец, и казалось, ничего живого уже не может остаться в их смертоносном перекрестье.
С каждым разом немцы подбирались все ближе и ближе к стрелявшему, и наконец в ход пошли гранаты, брошенные с нескольких сторон почти одновременно. Стремительно крутанулись в воздухе их странно длинные ручки, и там, где они упали, вдруг вздыбились невысокие земляные кусты. Средь комьев земли мелькнул, словно почудился, пулеметный ствол и… все стихло.
Брестский стиснул зубы и опустил руку в карман, в котором лежал пистолет. Крутицын, заметив это, отрицательно мотнул головой.
Ветер донес до них обрывки резкой, как лязг затвора, команды, и из ржи медленно приподнялись несколько серых фигур. Сутулясь и безостановочно стреляя, солдаты побежали в сторону пулемета. Через мгновение они уже призывно махали остальным.
Покончив с пулеметчиком, немцы стали быстро перетаскивать к машинам раненых и убитых.
Когда грузовики уехали, а сильно поредевшая цепь достигла все же лесополосы, Крутицын бросился к месту боя. За ним рванул и Брестский. Рядом с разбитым пулеметом, на изуродованном взрывами и истоптанном сотнями ног пятачке лежали четверо. Их тела и лица были сильно обезображены пулями и осколками. На черных от крови изодранных гимнастерках Крутицын заметил зеленые петлицы.
— Пограничники, — прошептал он и снял кепку…
17
Переночевать решили в лесу. Ночи стояли теплые, летние — как говорится, каждый кустик ночевать пустит. Всю ночь Диме снились кошмары: то бежал он через топь на непослушных, все больше увязающих в бурой жиже ногах от развернувшихся цепью и странным образом не тонущих в трясине немцев; то с криками ужаса едва выскакивал из-под падающей стены горящего дома; то чудилось ему искаженное гневом лицо подруги, кричащей что-то страшным и почему-то мужским голосом про ссучившегося, забывшего понятия вора…
Когда Брестский открыл глаза, в лесу еще было темно. Крутицын сидел неподалеку на поваленном дереве и, глядясь в маленькое зеркальце, брился.
— Ну, вы, Сергей Евграфович, ну… — поразился Дима, зябко поежившись, и потер свои колючие щеки.
А счетовод тем временем умылся водой из фляжки и с невозмутимым видом стал заклеивать клочками газеты небольшие порезы.
После скромного завтрака решились наконец выйти на пустынную дорогу, бегущую в сторону Барановичей меж бескрайных колхозных полей. Вдоль дороги чернели остовы сгоревших или просто брошенных машин, валялись раскрытые чемоданы, вещи. Попадались и убитые…
Угнетенные этим зрелищем путники
— Иди спокойно. Мы с тобой — мирные граждане. Только в глаза конвоирам старайся не смотреть, — быстро сказал Крутицын и потрогал верхнюю губу.
Поравнявшись с колонной, товарищи сошли на обочину. Один из немцев с закатанными до локтей рукавами вдруг обратил внимание на Диму. Конвоир кивком подозвал к себе Брестского, и когда тот подскочил, сунул руку в его оттопыривающийся карман. Голубые глаза солдата радостно заблестели, когда он извлек оттуда пистолет.
— Зольдат, комьюнист? — спросил немец, грозно сдвигая пшеничные брови, и ткнул пистолетом в подбородок Брестского.
— Нет, что вы, нет!.. Упаси Бог!.. — растерянно залепетал Дима, и видно было, как мертвенная бледность проступила сквозь его загар и суточную щетину.
Но немец уже не слушал. Сунув пистолет за поясной ремень, он подтолкнул несчастного дулом своего автомата к колонне и повернулся в сторону Крутицына. Тут счетовод отчебучил такое, что Дима от него вовсе не ожидал.
Сергей Евграфович вдруг рухнул на колени и стал кланяться проходящим мимо немцам. Те весело заржали, показывая пальцами на странного русского.
— Отец, встань не позорься! — крикнул ему кто-то из пленных.
— Сволочь! — как пощечиной, залепил другой.
Но Крутицын, казалось, не слышал этих слов, не замечал взглядов, продолжая раболепно кланяться проходящим мимо немецким солдатам. Никто не видел его глаз, а если бы случайно заглянул в них, то с ужасом отшатнулся: столько в них было в этот момент ненависти.
Брестский пару раз пытался обернуться на Крутицына, неосознанно ища защиты, но сильный тычок автоматным дулом в спину заставил его влиться в колонну и покорно шагать с другими пленными все дальше от бухающегося в придорожную пыль счетовода. Димино лицо выражало полнейшую растерянность.
— Это ошибка, это какая-то ошибка… — проговорил он наконец.
— Эх, мила-ай, все мы здесь по ошибке, — хрипло и как обреченно отозвался идущий рядом солдат с черным от копоти лицом и неопределенного вследствие этого возраста.
Выходка Крутицына позабавила немцев, и они его не тронули. Когда хвост колонны скрылся из глаз, счетовод поднялся с колен и, ссутулившись, затрусил ей вслед, держась обочины и лихорадочно соображая, как выручить из беды товарища.
Через пару километров пустынную до того дорогу словно прорвало. Навстречу колонне стали то и дело попадаться спешащие на восток мотоциклетки, грузовики, полные веселых и кажущихся одинаковыми, как заготовки, солдат, танки… Конвоиры криками и выстрелами сгоняли пленных на обочину, а Крутицын, если удавалось, прятался за какую-нибудь разбитую машину или просто бросался ничком в придорожную канаву, притворяясь мертвым.