Брестский квартет
Шрифт:
Не давая Соловцу опомниться, офицер поволок его к лесу. Костя все понял. Подумал с тоской: «И зачем так долго везли, могли бы и в лагере шлепнуть…» У самого леса его принял еще один, с автоматом через плечо, и Костя, вглядевшись, не поверил своим глазам: это был Чибисов! Рядом маячила фигура гражданского. Он ободряюще улыбался. Уже приготовившегося умирать морячка словно вернули с того света.
— Ё-мое, это ж надо!.. — пробормотал растерянно Костя и неожиданно для себя самого вдруг расплакался.
Крутицын снова метнулся к машине — не хотелось оставлять ее исправной врагу. Прислушался.
Шофера Крутицын, как и обещал, оставил в живых. Его просто привязали к дереву лицом к дороге. Утром наверняка заметят свои, освободят. К этому времени беглецы будут уже далеко.
— Живи, Ганс!.. — цедил сквозь зубы Брестский, безжалостно затягивая веревки. — И помни, что русские подарили тебе жизнь! И вообще, зря вы сюда пришли. Видит Бог, зря…
Немец, еще не понимая, что с ним собираются сделать, испуганно таращился то на Диму, то на молчаливого и оттого еще более страшного Чибисова, и быстро лепетал что-то про свою фрау и двух оставленных дома киндеров, пока ему не вставили в рот кляп.
Четыре тени быстро скользнули в лесной мрак и растворились в нем без следа. А может быть, и не было их вовсе? Так — бред, кошмарный сон?..
Шоссе снова ожило. Но свет проносящихся мимо машин, увы, не доставал до привязанного к дереву человека, и сдавленный отчаянный крик его тонул в гуле моторов и гусеничном лязге. Война только начиналась, а шофер уже хотел домой к белотелой чистопородной жене, к ее горячим подмышкам и светлым личикам своих малолетних сыновей. Он завел к небу полные страдания глаза и почти завыл от тоски и отчаяния…
20
Как хорошо и покойно, сидя за письменным столом, представлять бескрайние пущи и дубравы Беларуси, ее сверкающие в солнечных лучах изгибы рек и неправильные овалы озер, коварные трясины, застеленные зелеными покрывалами ряски, ее села и городки — все эти Миничи, Мелехи, Залужья, древнеславянские названия которых словно взывают к твоим собственным, забытым уже корням и наполняют душу смутной, неясной, но такой сладкой печалью. Но именно здесь, в этих благодатных, сказочных, колдовских местах полегли тысячи советских солдат — вчерашних мальчишек, чьи безжалостно иссеченные осколками и прошитые пулями тела когда-то так заботливо мыли и лелеяли добрые материнские руки. Солдаты 41-го года — они прожили свои последние дни среди смерти и ненависти, трусости и отчаянной храбрости, оставив родным лишь вечную боль и пожелтевшие от времени фотокарточки…
Танковая группа Гудериана — этакая жирная синяя стрелка на карте, — легко, как сквозь масло, пройдя приграничные заслоны, стремительно продвигалась к Минску, нисколько не заботясь об оставшихся в тылу очажках сопротивления. Следующие за танками механизированные части вермахта должны были окончательно затушить эти разметанные, но еще тлеющие, еще обжигающие угли. Со стороны Вильнюса к столице Белоруссии также стремительно продвигалась другая танковая группа. Счет шел уже на дни, если не часы. Гигантские бронированные клещи грозили вот-вот сомкнуться, а меж ними, подобно бурлящей полноводной реке, все текли и текли от западной границы в сторону Волковыска, Слонима и Барановичей разрозненные части Белостокской группировки советских войск. Текли, разбиваясь о пороги немецких заслонов, что поджидали их на основных дорогах и переправах…
В сторону Барановичей решили двигаться и наши герои. Там, считал Чибисов, должны находиться боеспособные части Красной армии.
— Не могут же немцы столько дней подряд безнаказанно наступать? Ведь где-то их обязаны остановить! А в Барановичах все-таки крупный железнодорожный узел. Топливные склады…
Несколько раз товарищи нарывались на немецкие сторожевые охранения и чудом уходили из-под обстрела. Поэтому старались идти лесами, избегая больших сел — благо Крутицын хорошо ориентировался на местности, — вдоль задумчивых рек с топкими, заросшими осокой и рогозом берегами, мимо заток, полных черной стоячей воды. Питались в основном ягодами да тем, что удавалось раздобыть на редких в этих местах хуторах.
Приходилось пробираться и через изрытые недавними сражениями поля, где в перемешанных с землей окопах лежали непогребенными тела наших бойцов, где громоздились насквозь прогоревшие остовы танков и искореженные гусеницами пушки.
У одной из таких траншей Крутицын вдруг замешкался, спрыгнул вниз. Нагнал товарищей уже в новых солдатских сапогах, с переброшенной через плечо командирской портупеей, которую протянул Чибисову.
— Возьмите, товарищ лейтенант.
— Ты что, Сергей Евграфович?! Неужели с убитого снял? — возмутился тот.
— Да, с убитого!.. Мертвому она уже не к чему. А вы все-таки командир — значит, и выглядеть должны соответственно, — сухо возразил счетовод.
Чибисов вспыхнул, но портупею взял. Прав был Крутицын, сто раз прав. В изодранной гимнастерке, пускай и сохранившей знаки различия, без фуражки выглядел лейтенант неважно.
Однажды утром, услышав за спиной шум, товарищи в очередной раз бросились в придорожные кусты. Затаились. Судя по гусеничному лязгу и характерному гулу мотора, это был танк. Когда он появился из-за поворота, Чибисов не поверил своим глазам. По лесной дороге, по которой буквально несколько минут назад протряслось несколько тупорылых немецких грузовиков и бронетранспортер, двигался КВ-1.
Федор был готов расцеловать его запыленную броню. Красная полустертая звездочка на башне над намалеванным белой краской номером показались ему ярче кремлевских, увиденных когда-то в Москве. Не обращая внимания на предостерегающий окрик Крутицына, Чибисов, а за ним и Соловец, бросились к машине, отчаянно жестикулируя.
Лейтенанта тут же заметили. Башня на «кэвэшке» шустро повернулась в его сторону и ствол пулемета дернулся, нацелившись прямо в голову. Но пьяный от счастья Чибисов не обратил на это никакого внимания, продолжая приветственно размахивать руками. — Мы свои, ребятки, мы наши!.. Слышите нас, товарищи?..