Брестский квартет
Шрифт:
— Бог не попустит больше, чем человек может вынести… — Крутицын резко повернулся к Брестскому. — И, вообще, хватит паниковать. Ведь не зря же через такое прошли и выжили. Дай бог, и сейчас все обойдется… А если не обойдется, то умереть, Дима, надо достойно, как и подобает мужику, а не распускать сопли…
Он не договорил: громыхнул засов и дверь в подвал распахнулась. На пороге в слепящем глаза световом прямоугольнике возникла фигура охранника… За спиной винтовка с примкнутым штыком… Напряженно вглядываясь в подвальный полумрак он крикнул: — Арестованные, все трое, на выход! Да поживее!..
Когда Чибисова вели по коридору, он вдруг, еще не веря своим глазам, увидел майора Андреева, идущего им навстречу. Под фуражкой белели бинты… Каким чудом ему
— Товарищ майор! — в отчаянии крикнул Чибисов… Андреев вздрогнул и обернулся. Всмотрелся в лицо арестованного…
— Лейтенант, ты что ли? Не может быть! Боец, а ну-ка подожди! Куда вы его?
— Обратно в подвал, товарищ майор! — отчеканил конвоир, грохнув прикладом об пол. — Приказ капитана Стоцкого…
— Обожди, обожди-ка… Дай-ка мне с лейтенантом парой фраз перекинуться…
Чибисов, пунцовый от волнения, как мог кратко рассказал о произошедшем.
— А как же вы, товарищ майор, как же вы тогда? — не удержался, спросил он под конец, — Я думал, что вы…
— И правильно думал, ибо шансов у нас тогда, если помнишь, никаких уже не было… Нас, Чибисов, в тот день наш самолет спас. Истребитель. Я тому летчику по гроб жизни обязан буду… Откуда он появился, с какого боевого задания возвращался — не знаю… Но вылетел он вдруг из-за того самого леска, к которому мы даже не отступали, бежали. — Лицо майора вдруг потемнело, дрогнули губы. Он словно заново переживал свое позорное (Андреев несколько раз повторил это слово, болезненно сморщившись) бегство, разгром полка. — Вылетел и давай строчить из всех своих пулеметов, отсекая немцев от нас. Их от нас… Не помню, как мы добежали до леса… Человек сорок— пятьдесят — все, что осталось от полка. Дней десять пробирались лесами и болотами, пока не вышли к нашим… Вот такая история, лейтенант. Самое главное, что знамя полка вынесли. Спасли полк… А то бы расформировали нас… Да сейчас не об этом!.. — спохватился вдруг он. — С тобой и твоими орлами надо бы разобраться. Лихие у тебя друзья, как посмотрю… Как говоришь: некому личность твою подтвердить?… Ждите меня здесь — я мигом! — приказал он растерянно переминающемуся конвоиру и широким шагом направился к кабинету особиста. Коротко стукнул и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью…
Время вдруг показалось Чибисову густым, как смола. Лейтенант неотрывно смотрел на латунную дверную ручку, которая наконец медленно поплыла вниз и дверь приоткрылась. Федор увидел майорский кулак, сжимающий латунь с другой стороны, нашивки на рукаве, услышал окончание произнесенной Андреевым фразы: «Спасибо, Миша! Я твой должник…». Особист что-то ответил, но Федор не разобрал. А майор уже шел к нему навстречу широко улыбаясь: — Ну, все в порядке, лейтенант: все недоразумения улажены.
— А как насчет моих товарищей? Что будет с ними?
— И с ними тоже все в порядке, — успокоил Андреев. — А вы, боец, зайдите к капитану для получения дальнейших распоряжений? — Когда растерянный конвоир скрылся в кабинете особиста, майор положил руку на плечо Чибисова: — Ну что, лейтенант, пойдешь ко мне в полк?
— А ребят, моих можно будет взять? Я ведь с ними из-под самого Бреста топаю и хотелось бы и дальше не расставаться… Надежные ребята! Все трое!
— Э-э, да ты, как я посмотрю, — засмеялся майор, — квартет себе набираешь? Ну что ж… Я думаю, и этот вопрос мы уладим, если твои орлы, конечно, не против будут… Ладно, пойдем ко мне. Опрокинем за встречу и все поподробнее обсудим… А ребят твоих попозже приведут. Не переживай!.. Брестский квартет, понимаешь!
Часть вторая
1
Движутся тени в ночи, под сотнями обутыми в валенки ног поскрипывает спрессованный снег. Меж теней едва слышно шелестят голоса.
— Говорят, на соседнем участке целый батальон на высоте замерз…
— Да ну?!
— Вот тебе и ну!.. Прибыл, говорят, проверяющий
— Фрицы-то их на высоту-то пустили, а поднять головы не дают и обратно тоже не пускают: огнем от своих отрезали… Так, почитай, всю ночь на этой высоте и пролежали. Все замерзли, сердешные, до единого!.. Комбат ихний, как узнал, что весь его личный состав подчистую замерз, пустил себе пулю в рот… Не вынес… Вот такие, брат, дела.
— Да, жизнь наша солдатская никчемушная — дешевле этого снега… Эх.
— Разговорчики в строю! Шир-ре шаг!
Хрустит под ногами снег, и слева и справа идут войска, спешат в сторону фронта. Где-то слышится шум моторов, гусеничный лязг — невидимые во мраке танки рвут траками землю, выходя на исходные позиции. А чуть дальше уже никакого видимого движения — там передовая. Тянутся бесчисленные ходы сообщений, пробитые солдатиками в промерзшей земле, от землянки к землянке, от дозорного к дозорному. А за нахохлившимися в своих окопчиках дозорными — заснеженный прямоугольник поля, на другом краю которого немцы. Постукивают из пулеметов да пускают с равными интервалами осветительные ракеты. Ракеты долго-долго спускаются на парашютиках к земле и тогда в их нереальном мертвенном свете видны ряды колючей проволоки, воронки и на нейтральной полосе заледенелые трупы наших бойцов — последствия вчерашней атаки.
Борются с тяжелеющими веками дозорные, стирают иней с заиндевевших ресниц, напряженно вглядываясь в ночь. Когда-то на противоположном конце поля тепло горели, манили и обнадеживали запоздалого путника огни деревеньки, а теперь там черно, неприветливо… Подвалы добротных крестьянских домов превращены в дзоты, нарыты перед ними полнопрофильные, обшитые тесом окопы и насыпаны снежные валы — не подступиться.
Холодно ночью дозорным: не спасает ни ватник, ни шинель. Мороз пробирает до самых костей, и в желудках только крошки от каменных сухарей да горький махорочный дым, и смены, кажется, не будет вечно, как вечны эта январская ночь и стужа и равнодушные звезды, ясно проглядывающие в небесных полыньях.
Но бывают, даже здесь бывают минуты нехитрого солдатского счастья — приход долгожданной смены, тепло прокуренной землянки и котелок каши, заботливо оставленной товарищами около печурки. Когда в землянке есть такая вот печурка да дровишки еще потрескивают в ней, да есть несколько часов на сон — то, значит, в этом безумном мире все-таки еще есть частичка чего-то нормального, человеческого, живого…
Землянка у Крутицына была сработана на совесть: добротная в три наката крыша, разбить которую можно было лишь прямым попаданием снаряда, просторная — в ней легко разместился весь взвод, и самое главное — в ней была раскаленная от жара, потрескивающая дровишками печурка. И сладко, господа-товарищи, было сидеть подле нее, смотреть на огонь и думать о чем-то своем, о мирном, куда уж, поверьте, нет доступа ни войне, ни смерти. Только вот беда — воспоминания тоже изнашиваются вместе с человеком — остаются лишь пестрые лоскуты. И оттого они еще дороже, еще ценнее.
Чаще всего, конечно, вспоминался дом, Маша. Вспоминалось, как читала вслух стихи, забравшись с ногами в старенькое, продавленное кресло подле письменного стола с аккуратной стопочкой школьных тетрадок. На коленях томик стихов еще дореволюционного, с ятями, издания. Свет от настольной лампы мягко ложится на щеку с золотистым пушком, на выбившуюся из собранной в тугой пучок, самой, что ни на есть учительской прически, прядку волос, на высокой лоб.
И стихи-то, собственно, никогда Крутицын не жаловал, считал ненужными военному человеку сантиментами, а тут вдруг стали вспоминаться, приходить на ум, особенно любимые Машенькой Бунин и Тютчев. Стал читать их по памяти вслух. А бойцы просили еще и еще. И в эти минуты Крутицын становился вдруг прежним мягким счетоводом, и васильковые глаза светились тогда невыразимой нежностью, ибо был в этот момент бывший поручик далеко-далеко, рядом со своей ненаглядной, маленькой и такой недостижимой сейчас Машей. И хотя стихи были в основном грустными, осенними, как говорила жена, слушали их, затаив дыхание, и часто просили повторить.