Бригада. От сумы до тюрьмы
Шрифт:
В тесной комнатке с тремя стульями и большим столом посередине, занимавшим половину полезной площади, находились двое следаков прокуратуры. Толстый — капитан Востряков, и в меру упитанный — майор Ищенко. Одинаковые серые костюмы сидели на них, как униформа. Вот только цвет галстуков был разный: у капитана синий, а у майора — красный в желтую полоску.
— Ну что, Белов? — встретил его с ехидной ухмылочкой толстяк, игравший в этом тандеме роль плохого парня. — Будем признаваться или отпираться? Последний вариант выбирать не советую, если не хочешь
— Лучше уж сразу в больницу, чем с вами базарить, — честно признался Белов.
— Только учти, что тебя туда доставят на носилках… — давно заученные фразы просто отскакивали у капитана от зубов.
— Садись, Белов, — кивнул на стул изображавший добряка майор Ищенко. Он эффектно двумя руками бросил на стол тяжелую папку и открыл в заложенном месте.
Оба офицера селй напротив Белова и совершенно неосознанно приняли одинаковые позы: нога за ногу, одна рука на спинку стула, локоть на столе. За многие годы совместной работы они даже стали похожи друг на друга, как родные братья. Или как Розенкранц и Гильдестерн.
— Слушай сюда, Белов, твою мать, — продолжал майор, — у нас есть показания бригадира работяг, который видел, как ты мочил невинных людей на стройке торгового центра. Садись и на вот, читай его опус, — он подвинул папку Белову. — Если дополнишь, тебе это пойдет в плюс. Суд учтет, и вместо пожизненного впаяют тебе всего лет пятнадцать! Подумай, на тебе еще висят твои художества с вооруженным нападением на интернат, рэкет, вымогательство, нарушение финансового законодательства и уклонение от уплаты налогов. Или для тебя это ошибки юности мятежной?
Белов внимательно прочитал исписанные корявым почерком выдранные из тетради листочки и словно увидел себя, тогдашнего, со стороны.
Но это была история, не имевшая к нему никакого отношения, как ни странно это звучит. Тот Белов, который так жестоко расправился с подонком Кавериным, умер, его больше нет. Они оба умерли в один день и час.
И еще есть одна вещь, которую не в состоянии учесть никакой УПК, как бы совершенен он ни был. Люди меняются. Каждый день мы смотрим на одни и те же вещи другими глазами, поэтому нам и кажется, что раньше было лучше. А на самом деле это не мир меняется, а мы сами — внутри себя.
Поэтому признаваться в совершении преступления он не будет. Так он решил для себя, и пусть провалится в тартарары вся эта хваленая юстиция вместе с ее подручными.
Оба следователя внимательно наблюдали за Беловым, пока тот читал текст свидетельских показаний…
То что они выбрали праздничный день для встречи с Беловым, не было случайностью, им большого труда стоило договориться об этом с тюремным начальством. Да и не о расстреле в торговом центре они хотели говорить. Вернее, не столько…
Накануне они встретились пивбаре «Саяны» за кружкой пива поговорить за жизнь. Пороптали, поплакали друг другу в жилетку, и пришли к выводу, что совместная жизнь с прокуратурой абсолютно потеряла смысл. Они пашут денно и нощно за мизерную зарплату, за гроши, недоедают, недосыпают, а плодами их труда пользуются другие — начальство-руководство, кто угодно, только не они.
И то, что к ним в руки попало дело Белова, возможно, перст судьбы. Пока он у них в руках, надо вытрясти из него денежки, как из богатенького буратины. Наговорить ему с три короба, пообещать скостить срок, организовать побег, все что угодно, лишь бы согласился сотрудничать…
А чтобы прижать его, Ищенко лично левой рукой написал показания бригадира со стройки. Конечно, в суде, как говорят уголовники, это «не проканает», но клиент-то об этом узнает последним…
— Вот что, ребята, — сказал Белов, закрыв папку и сильно толкнув ее по столу в сторону следователей, — без адвоката я с вами разговаривать не буду. Все что вы здесь нарыли — фуфло. Я — добропорядочный гражданин, а бремя доказательств обратного лежит на следствии, вот и доказывайте себе на здоровье…
Он-то прекрасно знал, что человек, которого он отпустил на стройке, был не бригадир, а прораб.
Самым страшным оказался майор Ищенко, игравший добряка. Яйцеголовый, как олигофрен, он все время улыбался. Когда он бил Белова, верхняя часть его лица оставалась равнодушно-неподвижной, а губастенький ротик растягивался в усмешке, как резиновый:
— Ах, Сашенька ты наш разлюбезный! — говорил он Белову, стоявшему в метре от стенки: ему было приказано широко расставить ноги, наклониться и опереться на нее ладонями. — Ну какая нам с тобой, на хрен, разница, как там было на самом деле на этой стройке? — он в который раз с оттягом ударил его по печени. — Давай, колись, явки, пароли, контакты… Счета в банках, у тебя ведь в Швейцарии есть счета? Еще где?
— Где бант на елде, — сдавленным от боли голосом ответил Белов.
— Да что ты с ним разговаривать?! — брызгая слюной, рявкнул впавший в раж Востряков. — Этот хрен с горы детей хотел взорвать! — капитан схватил со стола тяжелую папку, ударил Сашу изо всех сил по темени, и продолжал молотить, даже когда тот упал на колени.
Удары папкой следов не оставляли, но Белову казалось, что мозг в голове превращается в фарш. Он завалился боком на пол и потерял сознание, а потом, очнувшись, сквозь стоявший в ушах гул услышал, как Ищенко добродушно укоряет коллегу:
— Ну чего ты чуть что, сразу за гапку хватаешься, как обезьяна? Сломаешь ему шею, что с ним потом делать? Завязывай с этим, — и увидев, что Белов открыл глаза, обратился к нему: — Ну, ты чего, Сашок, оклемался? Ты это тоже, на хрен, не прав. Чего ты его злишь? Делиться надо!..
Впрочем, о следах пыток они думали в последнюю очередь. Тюремные лекари-лепилы готовы подписать любую справку и дать любые показания, это вообще никогда не было проблемой.
Его гоняли по кругу: изуверские, тщательно выстроенные допросы сменялись пресс-хатами, в которых специально подобранные и выдрессированные уголовники не давали спать, избивали и грозили опустить.