Бригантина, 66

Паустовский Константин Георгиевич

Проехали перевал, спускаемся крутой дорогой, любуемся самым высоким железнодорожным мостом в мире — по нему, словно напоказ, специально для нас, над пропастью проходит поезд.

Я вспомню его, этот поезд, вспомню через год, в зимней Москве, когда буду переводить нерудовскую «Оду поездам Юга»:

…И ползет, ползет, ползет все выше,

на крутой высокий виадук,

словно поднимаясь по гитаре,

и поет, достигнув равновесья,

синевы литейной мастерской.

Он свистит, вибрируя высоко,

этот поезд окончанья света,

он свистит, как будто бы прощаясь,

собираясь рухнуть, оторваться

в никуда, совсем с земного шара,

с крайних круч,

с последних островов.

Поезд,

сотрясающийся поезд,

поезд в гору,

поезд на фронтьеру!

Я с тобою,

я спешу в Ренайко,

поезд, поезд, подожди меня!

Дорога местами очень плохая: ремонт, объезд, пылища. Это замедляет темп нашего движения, и никаким Темуко еще и не пахнет. Пахнет, наоборот, гарью — мы проезжаем места, где часто бушуют грозные лесные пожары, видим еще дымящиеся участки леса.

Темнеет быстро, как обычно в горах, почти сразу наступает ночь. Все это начинает нас беспокоить, но водитель машины спокоен и невозмутим, словно продолжая приятную послеобеденную прогулку. Иногда он, пожалуй, начинает вести себя несколько странно: там, где указатель показывает влево или вправо, он почему-то едет прямо, объясняя это тем, что дорога прямо лучше, а иногда и ничем этого не объясняя. Может быть, стоит уже вправду забеспокоиться — что же все это значит и чем все это кончится? — но я, как всегда в дороге, нахожусь в блаженном состоянии покоя, и наш водитель внушает мне глубокое доверие. Я бы даже под нож к нему легла, так что ж тут беспокоиться по поводу Темуко! Будет нам и Темуко, раз он ведет машину, ему видней.

И в самом деле, мы все-таки в конце концов приехали в Темуко. Уже совсем поздно, народу на улицах мало, одни только влюбленные парочки. Ничего не остается, кроме того, чтобы, улучив минуту, когда они перестают целоваться, спрашивать у них, как проехать по нужному адресу.

Наконец находим улицу и дом, доктор уходит, оставив нас в машине, и долго не возвращается. Наверное, нас уже не ждали и возникли непредвиденные сложности. Меня заботит сейчас только одно: как бы нам исхитриться так, чтобы остановиться в гостинице, а не в частном доме, никого не беспокоить в столь позднее время, никого не затруднять хлопотами о нас, никому не говорить несчетные «Muchas gracias!» — «Большое спасибо!» — на это уже нет сил. Так и получилось. Было уже слишком поздно для того, чтобы вламываться в частные дома, и благодаря этому мы через несколько минут обосновываемся в отличном номере первоклассного отеля.

Под утро прошел сильный дождь. Было чудесно слушать сквозь сон его шум после душного Сант-Яго. Было даже чуточку страшно: а вдруг это только снится? Ни свет ни заря, как мне показалось сквозь сон, а на самом деле не раньше семи часов зашли к нам друзья и привели двух товарищей — молодого адвоката Нельо и мапуче Висенте, которым поручено свезти нас в индейские поселения.

Темуко — приятный город, со своим колоритом, который начинается с погоды. Это юг, то есть для здешних мест север, и здесь куда прохладнее. Город с утра после дождя словно вымытый, облачный мягкий денек, напоминающий нашу Прибалтику, много уютных улочек, зелени, цветов. В этом городе издавна живет много немцев, и это чувствуется в архитектуре коттеджей, в характере садиков и двориков.

Когда мы, выехав из города, начали встречать по дороге малуче в национальных костюмах, хозяева машины проявляли бурное оживление. Может быть, они делали это ради нас, чтобы привлечь наше внимание, но в присутствии Висенте что-то в этом меня смущало.

Висенте вполне цивилизованный человек, он свободно говорит по-испански и немного по-английски. На нем хороший костюм, и внешне он похож на чукчу или марийца.

Да простят меня специалисты — я, может быть, допускаю сейчас грубейшую ошибку, но все-таки не могу умолчать об этом впечатлении, об этом сходстве. Есть немало общего и в укладе жизни индейцев с укладом жизни некоторых наших северных малых народностей. Если это не вполне можно сказать об индейских племенах Южной Америки, то уж насчет индейцев североамериканских это, безусловно, так. На Дальнем Востоке, к примеру, живет племя тазов, селящееся

по течению реки Таз. Оно вело до недавнего времени кочевой образ жизни, охотясь и рыбача, трудно преодолевая нелегкие условия дальневосточной зимы. Мне рассказывал о них Александр Фадеев — его книга «Последний из удэге» в первоначальном замысле должна была называться «Последний из тазов». Я вспомнила о них недавно, читая книгу Джона Теннера «Тридцать лет жизни среди индейцев». Индейские племена, среди которых вырос автор книги, жили точно так же.

Эта интереснейшая книга, написанная сыном миссионера, который был в десятилетнем возрасте похищен индейцами, вырос у них и прожил с ними тридцать лет, недавно впервые вышла у нас в стране целиком. Но в отрывках она печаталась на русском языке более ста лет тому назад, когда впервые была опубликована в Штатах. И печатал эти отрывки со своими комментариями не кто иной, как Пушкин у себя в «Современнике».

Пушкин! Из России его времени он ухитрялся видеть весь мир, интересовался всём на свете, делал все интересное достоянием своей культуры, своего языка. Думаю, проживи он еще хотя бы лет двадцать пять — тридцать, и русская литература совершила бы за этот срок колоссальный рывок вперед. И литература, и язык, и история… Ах, уж эти роковые двадцать пять — тридцать лет, их всегда не хватает, когда речь идет о великих жизнях.

Висенте двадцать восемь лет. Он работает в партии и живет в Темуко. Своей семьи у него еще нет, а отец с матерью живут в одном из индейских поселений.

На выезде из города стоит бронзовая скульптура араукана, целящегося из лука. Это архитектурная деталь всех городков юга Чили, как памятники Жанне д’Арк во всех французских городках вокруг Орлеана. В некоторых городках есть еще памятники Алонсо де Эрсилья-и-Суньига, автору знаменитой «Арауканы» — поэмы, которую с равным основанием можно считать эпосом, воспевающим мощь испанских завоевателей, — таково было намерение поэта-воина — и эпосом, воспевающим мужество и непобедимость гордого и независимого племени индейцев — арауканов, — так это получилось, ибо чуткая душа поэта не смогла не воздать должного восхищения отваге и благородству арауканов.

Арауканы считаются единственной индейской народностью, которую испанцы так и не смогли полностью и до конца покорить, с которой они вынуждены были считаться и уживаться. Мапуче — последнее арауканское племя, сохранившееся в Чили, достаточно истощенное, обедневшее и вымирающее, но все-таки существующее и заставляющее с собой считаться. Индейская проблема в Чили одна из насущных и важнейших проблем, и демократические силы страны занимаются ею повседневно и горячо. Собственно, при ближайшем рассмотрении индейская проблема мало чем отличается от общей проблематики жизни народа Чили. Нужды индейцев и нужды чилийцев похожи, у них одна нужда и одна беда — безземелье. Название племени «мапуче» означает в переводе «люди земли», и вот эти-то «люди земли», в сущности, гибнут оттого, что они почти лишены земли, так же, как, впрочем, «люди земли» не чисто индейского происхождения, то есть все чилийские крестьяне. Между прочим, Висенте, привезя нас в самое отдаленное от Темуко индейское поселение, привел нас почему-то в очень бедный дом, однако не индейский. Было ли это случайностью, хотел ли он что-то этим подчеркнуть, или это просто для него не имеет уже особенного значения — в любом случае это характерно.

Земельная проблема, в частности, проблема индейского владения землей — одна из старейших и первейших проблем в экономике колониальных владений Испании, оставленная ею в наследство завоевавшей независимость Латинской Америке. Это проблема, стоящая всегда и не решенная до сих пор. С самого начала испанского владычества, существо которого заключалось именно в захвате земель, принадлежавших индейцам, королевское законодательство пыталось оградить права индейцев на землю — на их собственную землю. Вряд ли кому-нибудь придет в голову рассматривать это как акт некоего проявления гуманизма — за этим стояла жгучая боязнь роста крупного землевладения, ведущего к неограниченной власти конквистадоров в американских колониях, неизбежно ослабляющего позиции королевского правительства в Латинской Америке. Во все времена находились фигуры, которые ратовали за права индейцев и пытались эти права уберечь и защитить, подобно Бартоломе де Лас Касас (1511 год), который приобрел в истории имя «защитника индейцев». Такие фигуры встречались в разных общественных сферах этих нескольких веков, но тем не менее воз и ныне там, и проблема, решаемая в разных аспектах во все века и на всех этажах и этапах общественной жизни, никогда не была решена радикально, и все временные и половинчатые решения в лучшем случае только на время создавали видимость облегчения. Да и создавали ли?