Бриллиант
Шрифт:
В маленькой частной часовне состоялась короткая панихида, и лорд Фазэрингтон громко оплакивал потерю внучки, которую он так никогда и не увидел при жизни, и дочери, которую потерял так давно. Чарльз, словно окаменев, стоял с сухими глазами, его губы дрожали и были сжаты. Я неподвижно находилась рядом, оцепенев от чувства обиды, которое прочно обосновалось в моем сердце; обида за кражу моего сына была сильнее, чем скорбь об его изменнице-сестре.
Затем наша небольшая процессия последовала за гробом, который мимо маленьких железных ворот отнесли за высокие стены сада через широкий травянистый луг и дальше в лесную местность. Там в течение какого-то момента мы наблюдали за маленькой порхавшей бабочкой, ярким белым пятном на густой темно-зеленой листве.
Когда мы вышли на открытый участок леса, на уединенную надгробную плиту уселся поющий дрозд, соблазняя нас своей песней. Двери хранилища были открыты, как бы приглашая, широкие каменные ступени вели внутрь вниз в большую сырую палату. Наверху возвышался высокий серый мраморный крест, со временем погрубевший и покрывшийся мягким лишайником, местами увитый побегами плюща.
Мрак озаряла одна-единственная мерцающая свеча. Там гроб Нэнси был помещен в простую гранитную плиту. Чарльз положил венок на ее гроб — белые бутоны роз и сладкопахнущую лаванду — и в это же самое время, поскольку мы поколебали несвежий застойный воздух, давно положенные цветы, уже выцветшие и увядшие в темноте, полностью рассыпались. Не в силах больше сдерживать слезы, Чарльз взял дрожащую руку своего дедушки и поклялся, что однажды найдет место, где похоронена его мать, и вернет ее сюда, где она должна быть, положив ее рядом с дочерью.
Но я только вздрагивала при мысли о Нэнси, запертой в той могиле; боясь думать о том, как она в отчаянии пробудится в темноте и потянется сквозь серые липкие завеси паутины будет стучаться и царапаться в тяжелую запертую крышку, но никто не услышит ее потерянные крики, кроме червей и насекомых. Я надеялась, что ее душа сможет обрести покой в этом месте, и в моей голове вертелись поэтические строчки, а на губах замерла тихая просьба:
Видеть и не чувствовать — это моя последняя надежда, Поэтому говори тихо и не буди меня.Мы не посвятили дедушку в подробности ее ужасной кончины, сказав, что это было результатом несчастного случая, после того как мы провели на реке счастливый день. Было незачем его тревожить, поскольку теперь ничто не могло изменить положение вещей.
То же самое касалось и нас. Поскольку у нас не осталось другого выбора, и мы могли только забыть о нем, имя Адама никогда не упоминалось. И когда старик увидел золотое кольцо на моем пальце и предположил, что мы с Чарльзом женаты, мы тихо согласились. Другая, возможно, потребовала бы доказательств, что я принадлежу ему, но мне казалось бессмысленным быть разделенными каждую ночь, после всего того, через что мы прошли. Таким образом, в моей новой жизни я обрела новое имя и теперь отзывалась на Алису Эллисон. Никто не задавал никаких вопросов, и ничья мораль не была оскорблена.
У нас осталось от Нэнси совсем немного вещей, которые мы могли передать ее дедушке. Прядь рыжих волос, которую Чарльз срезал, когда она лежала в грязи на берегу реки, и набросок, который я сделала впоследствии по памяти. Увидев эти печальные подарки, старик сказал, что она сильно напоминала его мертвую жену и дочь и что портрет должен быть оформлен и помещен на свое законное место в прихожей. В этот момент Чарльз поднялся со своего места, все его тело напряглось, на лбу вздулись вены. Я потянулась, пытаясь прикоснуться к нему, чтобы успокоить, но он грубо оттолкнул мою руку, в его голосе послышались жесткие нотки:
— Оставь меня одного… уйди с глаз.
Позже я нашла его в конце длинного неосвещенного коридора, он смотрел в потрескавшееся и почерневшее зеркало, его глаза были полны слез. Услышав, что я рядом, он внезапно повернулся и схватил меня с силой за плечи так, что мне стало больно. Его губы были близко и почти касались моих, он кипел от гнева, мое лицо обдало его жгучее дыхание:
— Смотри, разве эти глаза не такие, как у нее! Каждый день, когда я смотрю в зеркало, моя сестра глядит прямо на меня. Зачем мне нужен ее портрет? Разве память причиняет мне недостаточно боли?
Пока я сидела, ожидая Чарльза, в бессменной вахте на берегу у ее постепенно остывавшего тела, у меня было более чем достаточно времени, чтобы запомнить ее черты. Чарльз пошел за помощью, чтобы унести сестру, даже такое печальное дело устраивалось незаконно. Мы опасались властей, которые могли вернуть нас на Парк-стрит и передать в руки Тилсбери. Таким образом, он пробежал несколько миль назад к фермеру, который был счастлив заработать еще денег даже за выполнение такой мрачной миссии, как эта.
Хотя мы никогда не были подругами, в течение всех оставшихся темных часов я держала Нэнси за маленькую руку. Когда наступил рассвет, шторм давно прекратился, над ровной, безжизненной поверхностью воды гуляли клубы тумана. Именно тогда мой взгляд упал на блестящие изумруды и опалы, все еще лежавшие там в липкой черной грязи. Поднимая их, я, сильно пошатываясь во все стороны, бросила то злополучное кольцо в воду… жертва речным богам, принесенная слишком поздно, чтобы спасти жизнь Нэнси, хотя, возможно, это воспринялось бы как мольба за ее душу.
Мучаясь от противоречивых чувств, я испытала потрясение, затем печаль, а потом кипящее негодование, что она предала нас. Но я попробовала вспомнить то время, когда она заботилась обо мне, когда родился Адам, как она держала меня за руку. Обманывала не только она. Если бы я была честна, если бы рассказала ей правду об ее отце, то, конечно, она по-прежнему была бы жива. Скрыв тайну, я показала, что являлась такой же неискренней и эгоистичной, как и он.
Сгибаясь под тяжестью промокшей одежды, я направилась назад к пришвартованной лодке, забралась в нее и из последних сил разорвала брезент. Мне удалось вытащить лодку обратно на берег и скрыть под ней тело Нэнси, пряча ее лицо от жестоких, бьющих лучей дневного света или любопытных глаз рыбаков и лодочников, которые скоро могли появиться поблизости.
Потом, когда я, замерзшая, сидела на берегу, дрожа и задыхаясь, мне казалось правильным, что та, которая теперь лежит здесь настолько тихо и неподвижно рядом со мной, должна оставаться сухой и защищенной. Теперь ее другом была только темнота.
В дни, последовавшие после ее похорон, я чувствовала себя очень плохо: моя кожа была изранена, а мускулы болели, их сводило судорогой. В ушах звенело, в висках стучало. Я никогда не ощущала себя такой несчастной и больной.