Брисингр
Шрифт:
Хотя руки его и стали более тяжелыми и неуклюжими, но двигать пальцами он мог вполне прилично. «Это, может, и уродство, — думал Эрагон, потирая наросты на правой руке ладонью левой, — может, люди и станут над этим смеяться и фыркать, когда заметят, но мне все равно, потому что своей цели это «уродство» вполне послужит, а может, и я благодаря ему в живых останусь».
Трепеща от сдерживаемого возбуждения, он ударил по торчавшему из земли валуну. Удар он почувствовал, услышал и приглушенный стук, однако боли почти не испытал — примерно с тем же успехом он мог ударить по доске, накрытой несколькими слоями материи. Чрезвычайно вдохновленный успехом, он достал из мешка кольцо Брома и надел холодный золотой обруч на палец, удостоверившись, что соседняя «опухоль» несколько выше вправленного в перстень сапфира. Свои наблюдения он снова проверил, с силой ударив по тому же камню. Единственным последовавшим звуком был глухой стук плотной кожи о несокрушимую поверхность валуна.
— Что это ты делаешь? — спросила Арья, глядя на него сквозь рассыпавшиеся черные пряди волос.
— Ничего. — Потом он все же вытянул перед собой руки и показал ей свои достижения. — Я подумал, что это неплохая идея, поскольку мне еще, видимо, придется в ближайшем будущем наносить удары противнику.
Арья изучила его разросшиеся суставы и заметила:
— Но тебе будет трудно надевать латные перчатки.
— Я всегда могу их разрезать, чтобы рука поместилась. Она кивнула и, отвернувшись, вновь уставилась на огонь.
Эрагон откинулся назад, опершись на локти, и вытянул перед собой ноги, страшно довольный тем, что теперь совершенно готов к любому сражению, которое может подстерегать его в ближайшем будущем. А дальше он и не пытался заглядывать, потому что тогда непременно стал бы спрашивать себя, как же все-таки им с Сапфирой победить Муртага или Гальбаторикса, и тогда, конечно же, паника запустила бы в его душу свои леденящие когти.
Эрагон, не мигая, смотрел на мерцающие огоньки в глубине догорающего костра, словно пытаясь сжечь в этом «адском пламени» все свои заботы и сомнения. Но непрерывное мерцание огня вскоре убаюкало его, приведя в дремотное состояние, и какие-то не связанные между собой обрывки мыслей, звуки, образы и ощущения стали проплывать над ним и сквозь него, словно хлопья снега, падающие с тихого зимнего неба. И вдруг в водовороте этих «снежинок» возникло лицо того солдата, что просил у него пощады. Эрагон снова и снова видел, как он плачет, снова и снова слышал его отчаянные мольбы, снова и снова чувствовал тот хруст, похожий на хруст сухой ветки, когда своими руками сломал несчастному шею.
Эти воспоминания были столь мучительны, что Эрагон стиснул зубы и нервно засопел, раздувая ноздри. Он весь покрылся холодным потом. Он не находил себе места; он мечтал прогнать этого враждебного призрака, но это ему не удавалось. «Уходи! — кричал он в душе. — То была не моя вина. Если уж кого ты и должен винить, так Гальбаторикса, а не меня. Я не хотел убивать тебя!»
Где-то в темноте, окружавшей их со всех сторон, завыл волк. И ему тут же откликнулись волки во всех концах равнины; их голоса, становясь все громче, сливались в некую нестройную песнь. От этого жутковатого пения у Эрагона волосы на голове зашевелились, а по рукам поползли мурашки. Затем на какое-то мгновение голоса волков слились в некий единый вопль, очень напоминающий боевой клич идущего в атаку кулла.
Эрагон, охваченный неясной тревогой, неловко заерзал, и Арья тут же спросила:
— В чем дело? Неужели волки тебя тревожат. Ты же знаешь, они нас не тронут. Они просто учат своих волчат охотиться и не позволят, чтобы их детишки приближались к существам, которые так странно пахнут.
— Дело не в тех волках, что там, — сказал Эрагон и зябко обхватил себя руками. — Дело в тех волках, что вот здесь. — И он постучал себя по лбу.
Арья кивнула — это было какое-то резкое, птичье движение, свидетельствовавшее о том, что она не принадлежит к людской расе, хоть и предстает в человеческом обличье.
— Да, это всегда так бывает. Чудовища, порожденные разумом, куда страшнее тех, что существуют на самом деле. Страх, сомнение и ненависть искалечили куда больше людей, чем дикие звери.
— И любовь, — заметил Эрагон.
— И любовь, — согласилась она. — А также алчность, ревность и все прочие собственнические инстинкты, которые свойственны чувствующим расам.
Эрагон подумал о Тенге, таком одиноком в своем полуразрушенном замке Эдур Итиндра, склонившемся над своими драгоценными грудами книг в поисках, в постоянных поисках очередного ускользающего «ответа». Но вспоминать этого отшельника при Арье он не стал, ему казалось неуместным в данный момент обсуждать это странное знакомство. Вместо этого он спросил:
— А тебе разве не тяжело убивать?
Зеленые глаза Арьи сузились и стали как щелки.
— Ни я, ни еще кто-либо из представителей моего народа не едим плоти животных, потому что нам невыносимо причинять боль другому существу для того лишь, чтобы утолить собственный голод, и ты еще имеешь наглость спрашивать, тяжело ли нам убивать? Неужели ты действительно так плохо понимаешь эльфов, что считаешь нас хладнокровными убийцами?
— Нет, конечно же, нет! — запротестовал Эрагон. — Я совсем не это имел в виду.
И, очень старательно подбирая слова, пояснил:
— Я спрашивал об этом Рорана перед атакой на Хелгринд. Во всяком случае, вопрос звучал примерно так: «Что ты чувствуешь, когда убиваешь? Что ты должен при этом чувствовать?» — Он слегка задумался, глядя в огонь. — Ты же видишь, как смотрят на тебя те воины, которых ты лишаешь жизни? Ты воспринимаешь их, как реальных людей?
Арья плотнее обхватила руками колени и задумалась. Пламя костра чуть метнулось вверх, подпалив кружившуюся над костром ночную бабочку. «Ганга», — прошептала Арья и чуть шевельнула пальцем. И бабочка, трепеща невзрачными крылышками, тут же улетела прочь. Не поднимая глаза от горящих валежин, Арья сказала:
— Через девять месяцев после того, как я стала посланником, и, честно говоря, единственным настоящим посланником, направленным моей матерью к варденам, я совершала путешествие из лагеря варденов в Фартхен Дуре в столицу Сурды, которая тогда еще только стала независимым государством. Вскоре после того, как я и мои спутники покинули Беорские горы, мы встретились с бандой бродячих ургалов. Мы с удовольствием оставили бы мечи в ножнах и продолжили свой путь, однако ургалы, в соответствии со своей потребностью завоевать честь и славу в бою и благодаря этому укрепить свое положение в своем племени, требовали сражения. Силой мы их превосходили, ибо среди нас был Велдон, тот человек, что сменил Брома на посту предводителя варденов, и нам не составило особого труда отогнать ургалов подальше. В тот день я впервые отняла чью-то жизнь. И потом это не давало мне покоя много недель, пока я не осознала, что непременно сойду с ума, если буду продолжать думать об этом. Многие, кстати, так и не могут остановиться и в итоге становятся настолько гневливыми, настолько подверженными своим горестным настроениям, что на них уже больше нельзя положиться; или же сердца их превращаются в камень, и они утрачивают способность отличать правое от неправого.
— И как же тебе удалось договориться с самой собой?
— Я подробно рассмотрела все те причины, которые привели меня к убийству, и твердо поняла, что поступила по справедливости. Удовлетворенная этим, я спросила себя, является ли наше дело достаточно важным, чтобы и впредь оказывать ему поддержку, даже если это, вполне возможно, вынудит меня убивать снова. А потом для себя я решила: как только я начну думать о мертвых, то сразу же постараюсь представить себе, что вернулась домой и нахожусь в садах Дворца Тиалдари.