Бродячий цирк

Ахметшин Дмитрий

— Мы… хотели… — промямлил Вилле, вся спесь слетела с него, словно с лисёнка, заигравшегося с бабочкой и оказавшегося слишком далеко от родной норы.

— Нет, — пан поскрёб грудь, и показалось, будто под пальцами зашумели, потрясая кронами, сосны. — Положительно ещё рановато. Я ничего не подготовил.

— Да мы только поговорить, — пискнул Соя.

— Поговорить? — пан опустился на корточки так, что его голова оказалась на уровне наших. Задумчиво выкатил глаза. Словно выпрыгнули две коричневые подкоряжные лягушки. — Отчего бы не поговорить-то.

Мариша! Принеси мне кофе. Ребята пришли меня послушать.

Я почувствовал как братья, ни слова не говоря, с двух сторон выталкивают меня вперёд, словно пальцы, сдавившие тюбик зубной пасты.

— У вас здесь жил один человек… такой, похожий на Шерлока Холмса, самокрутки ещё курил… Быть может, вы знаете…

— А, тот художник, — с готовностью откликнулся пан. — Как же.

— Художник?

— Конечно художник. Но я, к сожалению, не так много знаю. Так и не увидел его лично. Оставил после себя много хлама, настоящий творческий человек. Мы выкинули после него во-от такую стопку холстов.

Раздвигает руки и, видя моё разочарование, неловко жалеет:

— Не расстраивайся. Художник он был так себе. Каляка-маляка, себе, видимо, на уме, какую-то непонятную цветастую размазню рисовал. Те, что у нас на площади, хотя бы пейзажи пишут… жена! Где мой кофе?.. Портреты, вон, я давеча тёщу заказал одному художнику — одно загляденье получилось! Даже щёки подрисовал как надо, она тогда только с болезни отошла, щёки впалые, и глаза, что твои жемчужины, в смысле, в веках, как в ракушках сидят… я ему шепчу — не оставь бабу без богатства, щёки-то подрисуй. Ну, он этак хитренько на меня посмотрел, гривой помахал, и сделал. Щёчки — загляденье, лучше, чем на самом деле. — Он, видно, и правда прирождённый оратор, словно затаившееся в горах эхо. Любое слово, брошенное хотя бы отдалённо в его сторону, должно вызывать настоящие тирады откликов. — Таких я уважаю. Хочешь, скажу, где сидит?

— Нет, спасибо, дядь. Мне именно этот нужен. А не знаете, куда он уехал?

— Да кто его знает. Может, на запад. А может, на восток, к японцам. Надеюсь, он найдёт там немного таланту, чтобы мне не хотелось в следующий раз его мазню выкидывать. Да, кстати, всё, что было в его шкафу, я сложил в коробку и вынес на чердак. Но там одни кофейные таблетки и какие-то старые головные уборы с зонтами.

Он брезгливо ведёт носом и не видит, что эти самые предметы Соя сейчас пытается спрятать за спиной.

Мы стали прощаться — долго, многословно, говорил по большей части, конечно же, пан Болеслев, а мы могли себе позволить только писки на три голоса, словно выводок застигнутых наводнением мышат.

— Расстроился что ли? — изучая мою физиономию, спросил Вилле. Мы заглянули на чердак, чтобы вернуть в коробку зонтик и кепку, а потом спустились обычным путём вниз, на улицу. Там, где мог стоять велосипед пана Художника, у истёртых ступеней, похожих по форме на слежавшиеся подушки разных размеров, была прикована цепью, как будто старая хромая дворняжка, детская коляска с тентом.

Я помотал головой.

Как ни грустно это признавать, но, видно, мой поиск здесь и завершится. Сколько тропок в Европе… чёрт, да в одной только Польше тропок и разных дорог, городов и деревенек больше, чем у меня видимых и невидимых линий на обеих ладонях. Навряд ли мы когда-нибудь с ним увидимся. Уже то, что я встретил квартиру, где он когда-то жил (пусть даже «встретил» — не совсем подходящее слово; скорее, это город посадил меня на ладонь, и отнёс аккуратно на этот чердак, как мы делали когда-то с большими мохнатыми гусеницами, пересаживая их с листка на листок), и людей, что были с ним знакомы, пусть даже ещё до меня знакомы, греет мне сердце. Значит, в мире есть место таким чудесным совпадениям.

Аксель, должно быть, уже меня потерял. Вряд ли серьёзно расстраивается, скорее, уже забыл, как человек, потерявший в дырявом кармане какую-нибудь мелочь. Время к вечеру, погода сонно опускает на солнце веки туч. И кажется, что солнце моргает, улыбается с неба умытым пухлым личиком. Я никак не мог понять, улыбается оно всё-таки или скалится. С одной стороны дождь прекратился, и похудевшие тучи обрели подвижность, с другой — поднялся ветер, и начало казаться, что это лицо над крышами специально надувает щёки, наполняет их буйным, злобным воздухом.

— Да можешь ты сказать, отчего ты за него так переживаешь, — дёрнул меня за рукав Вилле. — Он оформил на тебя опекунство? Не оформил. Может быть, передумал. Или жену себе нашёл… детей завёл… а ты носишься.

Дело совсем не в опекунстве, хотел я ему сказать, а в том, что этот человек выбрал меня, уже достаточно взрослого, из десятков других воспитанников, из слюнявых малышей, которых обычно разбирают как горячие пирожки. Считалось, что если ты перерос цыплячий возраст и остался в приюте — а таких было очень много, — можно даже не мечтать о родителях.

Распрощавшись с братьями (Соя тут же пристал ко мне с просьбой показать цирк; я пригласил его на вечернее выступление; а Вилле, казалось, был изрядно, едва ли не больше меня, подавлен результатами поисков), я, запихав руки в карманы, брёл по мокрым улицам, изображая местного. Гуляющий по городу ветер слегка разогнал народ, затолкал в тёплые кафешки или по квартирам. Впереди, словно ракеты, маячили шпили старинного собора, притягивая туристов к шумной гавани площади, с другой стороны кричали, затеяв меж собой перебранку, чайки.

«Зелёный Камень» выглядел настоящим изумрудом на фоне ворчания природы, сияющим тёплыми гранями и запахом хлеба и мёда. За столиками ни души, зато стёкла запотели, и чувствуется, что там другой мир, с потрескиванием камина, со скрипом старинных стульев и ароматами готовящейся еды. В глубине парка ворчали лошади, тигр в клетке бродил по кругу, задевая боками прутья. Когда он переходил из одного угла в другой, повозка проседала. Я подумывал, что неплохо было бы попросить у пана Жерновича чашечку какао, когда меня перехватила Мариша и отправила обратно, искать Акселя.