Шрифт:
Брошенный
— Ну, дорогая моя, прогулка в деревню по такой жаре — настоящее безумие! И вообще, за последние два месяца у тебя появились какие-то нелепые причуды. Не спрашивая моего согласия, ты увозишь меня к морю, хотя за все сорок пять лет, что мы женаты, тебе ни разу не приходила в голову подобная фантазия. Почему-то выбираешь Фекан, скучнейший городишко, и тут тебя вдруг обуревает такая жажда движения, — тебя, закоренелую домоседку, — что ты желаешь разгуливать по полям в самый знойный день лета. Попроси д'Апреваля сопутствовать
Г-жа де Кадур повернулась к своему давнишнему другу:
— Вы пойдете со мной, д'Апреваль?
Он, улыбаясь, поклонился со старомодной галантностью.
— Готов повсюду следовать за вами, — сказал он.
— Хорошо, ступайте, если не боитесь солнечного удара! — воскликнул г-н де Кадур.
И он вернулся в Отель де Бен подремать в постели часок-другой.
Оставшись вдвоем, старая женщина и ее старый друг тотчас тронулись в путь. Она произнесла очень тихо, сжимая его руку:
— Наконец-то! Наконец!
Он прошептал:
— Вы с ума сошли! Уверяю вас, вы с ума сошли. Подумайте, чем вы рискуете. Если этот человек…
Ее передернуло:
— О Анри, не говорите про него: «этот человек»…
Он продолжал резким тоном:
— Хорошо! Если наш сын о чем-нибудь догадается, если он нас заподозрит, — вы у него в руках, мы оба у него в руках. Вы спокойно жили сорок лет, не видя его. Что с вами сегодня?
Они шли по длинной улице, которая вела от моря к городу. Потом свернули направо, чтобы подняться на возвышенность Этрета. Белая дорога вилась под жгучим ливнем солнечных лучей.
Ослабев от палящего зноя, они двигались медленно, мелкими шажками. Г-жа де Кадур взяла своего друга под руку и шла, устремив вперед неподвижный, тоскливый взгляд.
— Значит, вы тоже ни разу не видели его, — сказала она.
— Нет, ни разу!
— Как же это можно?
— Дорогая, не будем возвращаться к вечному нашему спору. У меня жена и дети, у вас — муж, следовательно, нам обоим надо беречь свою репутацию.
Она ничего не ответила. Она думала о своей далекой молодости, о многом, что минуло и было так печально.
Ее выдали замуж, как выдают всех молодых девушек. Она совсем не знала своего жениха, дипломата, жизнь ее с ним была обычной жизнью всех светских женщин.
Но вот один молодой человек, г-н д'Апреваль, как и она связанный браком, полюбил ее глубоко и страстно; и во время долгого отсутствия г-на де Кадура, уехавшего в Индию с политической миссией, она поддалась искушению.
Как могла она сопротивляться, устоять? Как могла она найти в себе силу и мужество не уступить, когда она тоже любила его? Нет, нет! Это было бы слишком тяжело. Слишком мучительно! Как жестока и коварна жизнь! Можно ли в таких случаях уйти от судьбы, можно ли спастись от роковой неизбежности? Когда женщина одинока, покинута, лишена ласки, не имеет детей, — может ли она постоянно убегать от преследующей ее страсти; кто же решится бежать от солнечного света, обрекая себя на жизнь во мраке до самой смерти?
До чего ясно помнится
Потом г-жа де Кадур заметила, что она беременна. Какое отчаяние!
А это путешествие на юг, длинное путешествие, и мучения, и непрерывный страх, и эта жизнь, в маленькой уединенной вилле на берегу Средиземного моря, в глубине сада, откуда она не осмеливалась выходить!
Навсегда запомнились ей томительные дни, когда она лежала под апельсиновым деревом, устремив глаза на желто-красные круглые плоды, мелькавшие в зеленой листве. Как хотелось ей выйти, прогуляться к морю — его свежее дыхание долетало через каменную ограду, она слышала плеск коротких волн на берегу, и ей грезилась голубая ширь, сверкающая на солнце, и белые паруса, и очертания горы на горизонте! Но она не смела выглянуть за калитку сада. Вдруг кто-нибудь узнает ее, когда она так обезображена, когда расплывшаяся грузная фигура выдает ее позор!
А дни ожидания, последние мучительные дни! Тревожные признаки! Первые схватки! Потом страшная ночь! Сколько она выстрадала!
Что это была за ночь! Как она стонала, кричала! Она и сейчас еще видела перед собой бледное лицо своего любовника, который поминутно целовал ее руку, видела гладко выбритое лицо врача, белый чепчик сиделки.
И как дрогнуло ее сердце, когда она услышала слабый писк ребенка, похожий на мяуканье, первую попытку человека подать голос!
А следующий день! Следующий день! Единственный день в ее жизни, когда она могла смотреть на своего сына и целовать его, — с тех пор она ни разу, хотя бы издали, не взглянула на него!
С тех пор — долгое и пустое существование, постоянно омраченное мыслью о ребенке! Она больше не видела, ни разу не видела маленькое существо, — рожденное ею, не видела своего сына! Его взяли, унесли, спрятали где-то. Она знала лишь, что его отдали на воспитание в семью нормандских крестьян, что он сам стал крестьянином, удачно женился и был хорошо обеспечен своим отцом, имени которого не знал.
Сколько раз за сорок лет она порывалась ехать к нему — увидеть, обнять его! Она не могла представить себе, что он вырос. Ей всегда вспоминалась человеческая личинка, которую она всего один день обнимала и прижимала к своей истерзанной груди.
Сколько раз говорила она своему любовнику: «Я больше не могу, я хочу, его видеть, я поеду…»
И всегда он не пускал, отговаривал ее. Она не в силах будет сдержать волнение, совладеть с собой, тот человек догадается, захочет извлечь из этого выгоду. Она погубит себя.
— Какой он? — спрашивала г-жа де Кадур.
— Не знаю. Я его больше не видел.
— Как это можно? Иметь сына и не знать его, бояться его, отталкивать, как что-то постыдное!
Это было чудовищно.
Они шли по длинной дороге, истомленные жгучим солнцем, все поднимаясь и поднимаясь в гору. Она заговорила снова: