Бросок на Альбион
Шрифт:
Утром, до битвы, была ясная тихая погода. Но начался бой, и с небом что-то случилось. Здесь, под Стикластадиром, никто не замечал тревожной перемены в настроении неба и солнца, здесь бились люди насмерть. А там, в вышине, извечная синь подалась вдруг бурой краской, а солнце – еще полдень был – резко покраснело, то ли от усталости, то ли от перенапряжения, а, может быть, от стыда, и, будто бы не желая свою стыдливость показывать любопытному люду, стало медленно набрасывать на лик стыдливый свой темную занавеску.
Но людям было не до неба. С каждой минутой, с каждым ударом меча росло преимущество бондов. Все они мечтали убить конунга, рвались к стягу, где стоял окруженный щитами и телохранителями Олав.
Харальд дрался на правом фланге. Он не пропустил здесь врага. В центре усилили натиск
Олав сразил наповал могучим ударом меча Торгейра из Квистстадира. Казалось, яростный порыв его может изменить ход сражения, но поддержать конунга никто не смог: слишком много было воинов врага, со всех сторон обступили они Олава. В свалке вокруг стяга схватились в жестоком поединке лучшие бойцы враждующих – конунг Норвегии и Турир Собака, известный по всей Скандинавии торговец, боец и проходимец. Конунг нанес Туриру Собаке сильный удар, но даже не рассек его рубашку из оленьей шкуры, изготовленной мастерами финнами:
В яви видел щедрыйВождь: волшба и силыФиннов ведовскиеТурира хранили.В руках у владыкиНе сек клинок, сталаСталь тупа, затылкаПса едва коснувшись.Олав конунг крикнул Бьёрну:
– Прибей Турира Собаку обухом, раз его железо не берет!
Бьёрн обухом секиры треснул Турира Собаку по голове, но ловким был воином Турир, увернулся он, удар пришелся по плечу. Сильный удар. Но не смертельный. Турир быстро справился с болью и бросился с копьем на Бьёрна. В грудь врага вошло копье – глубоко. Бьёрн охнул, упал и, теряя сознание, дернулся в страхе не за себя, не за жизнь свою быстро угасающую, но за Олава.
Конунг не заметил удара секиры слева по ноге. То был Торстейтейн Строгала. Он хорошо владел оружием. Он начал дело, ранил Олава. И тут же пал, сраженный Финном сыном Арне. Дело бондов продолжил Турир Собака – он должен был всюду успеть. Он не мог иначе. Словно бы боясь, чтобы его не опередили, Турир ловким броском – не собачьим, но кошачьим, тигриным – подлетел к конунгу. Конунг уже силы все растерял, он склонил колено к холодному камню, положил рядом тупой свой меч, и стал читать молитву. Сил на большее у него не было. Он Бога просил о помощи. «Спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани. Если захочешь, если захочешь. Дай конунгу силы. Чтобы драться. Чтобы жить». Меч лежал рядом, отупелый, без дела. Мечи не просят пощады. Мечи, проигравшие бой оленьей шкуре, не имеют права на пощаду.
Турир знал, о чем просит Бога конунг Олав. Может быть, поэтому он так спешил. А вдруг поможет Бог, вдруг сила вольется в изможденное тело! Вдруг меч станет острым, как солнце! Что тогда будет? Смерть будет бондам. Быстрее, Турир, опереди Олава, опереди молитву.
Удачливое копье его, направленное верной рукой, вошло точно в цель. Чуть ниже кольчуги пришелся удар. В живот.
Еще жив был Бьёрн, не хотел умирать он, надеялся, что Олав успеет, что Бог поможет. Держал боец жизнь в слабом теле, дышал, глаза не закрывал – смотрел на конунга. А тут Кальв подоспел к Олаву, устремившему взор к пустынному небу. Солнце давно уже сбросило темное одеяло, спряталось за груду холмов, и серым было небо. А Олав смотрел и смотрел в высь, и шептал что-то беззвучно, невнятно. Кальв подбежал к нему, резким махом рубанул по шее конунга. И только теперь Бьёрн испустил дух. Чуть раньше своего повелителя. Быть может, поэтому на лице его застывшем пропечаталась легкая тень улыбки. Верным подданным не подобает
Спокойно было и лицо Олава. Быть может, потому что в самую последнюю минуту жизни, в последний миг общения с Богом он нечто важное познал для себя. И успокоился.
Турир Собака, один из самых ненавистных врагов его, уже после боя, разгромив со своим отрядом не вовремя подоспевших к месту события людей Дага, вернулся к телу Олава, неуютно скорчившегося на совсем охладевшем камне, уложил его на траву, вытер кровь с лица – удивился. Конунг будто бы спал: так прекрасно было лицо его в отсветах факелов, полыхавших по вечеру над полем боя – огромной, изрезанной овражками, холмами-кочками поляне, которую словно бы придерживали на крупных ладонях хмурые сопки на западе. Кровь Олава попала на рану Турира, рана на глазах зажила. Олав уже не мог мстить своим убийцам. Или не хотел? Быть может, смерть уже примирила его с живыми, даже с врагами. Начались чудеса Олава. Он излечил раны врага, нанесенные им же самим в жестоком сражении. Он сделал то, что хотел или то, что посоветовал ему сделать Бог? Турир не знал. Чуть позже он покинет Норвегию, родину, сбежит от … себя самого. От чудес Олава, которого народ и церковь назовут святым. Немного людей за последние две тысячи лет удостоены такой чести, немного. Много добра он сделает, уже святым, людям. И люди будут чтить его, вспоминать добрым словом.
Странные они – люди! Странный они путь выбрали – железный. Поверили они в силу и во всемогущество железа, почему? Неужели железный путь самый легкий, самый надежный, самый простой? Да, видимо, самый простой. Секрет рубашки из оленьей кожи сложен. Железо проще. Даже Турир больше верил в силу железа, чем в крепость оленьей рубашки. Кольчуга, панцирь, меч, орал, замки, запоры… – все железное. А как же меч Олава затупелый? Ведь он был! Или не был?
Можно, конечно же, не верить в оленью кожу и в другие подобные изобретения пытливого человечества, так спокойнее. Так – вернее. Есть только железо и Бог. Есть люди, которые верят только в железо и Бога. И только эти люди могут побеждать. Даже если они проигрывают иной раз. И только таких людей выбирает история, железных людей, бредущих в поисках побед по своему железному пути к своим железным целям…
Харальд, ее славный избранник, израненный, усталый, чудом спасся в той страшной битве. Рёгнвальд сын Брусси, привел брата Олава к старому бонду, обитателю лесной глуши. Перепуган был хозяин. С утра тревожно билось его спокойное сердце. Далекий шум бредущих на смерть упрямых людей тревожил его. Потом грай битвы слушал он, волновался из-за солнца. Слушал ветра дерзкую песнь. В темноте-то, в лесной глуши, ветер воет страшно, бывалым людям до седых волос не привыкнуть к вою ветра. Потом и солнце объявилось, и ветер угомонился, словно нашкодивший пес. Да только ветер битвы долго не хотел затихать: тянуло от Стикластадира сквозняком упорной рати. Было тревожно бонду. Кто победит? И в той, и в другой армии друзья у него водились. Не сделал он им ничего плохого – только добро. И они не обидели его ни словом гнусным, неправедным, ни делом. Как бьются люди? Сюда в лесную глушь ветер нес лишь звуки боя.
Первой весточкой был Рёгнвальд. Он привез Харальда. Бонд все понял без слов. Он знал секреты лечебных трав, он быстро вылечил юного воина и повелел сыну переправить его на восток в Швецию, где собирались в строгой тайне от врагов Олава все, кому посчастливилось выжить в страшном сражении.
Сын старого бонда, юноша с норовом, гордился победой соплеменников при Стикластадире. Он догадывался о том, кого ведет по заповедным тропам на восток. И зачем ведет. Он думал, сомневался, переживал. Он не хотел быть врагом бондов, простых тружеников-крестьян. Справиться в честном поединке с Харальдом ему, храброму человеку, не удалось бы. Но – лес! Сын бонда знал лес не хуже отца. Лес их кормил, одевал, учил. Лес помог бы ему справиться с Харальдом. Брат Олава это почувствовал в первом же переходе. Шли они по нехоженым, невидимым даже опытному глазу лесным тропам, с горы на гору, с холма на холм, обходили стороной дороги, поселения. Отдыхали в безопасных местах. Молчали. Говорить было не о чем. Говорить не хотели. Думали о вечере, о ночлеге. Юный бонд и юный Харальд.